Николай Данилевский - Россия и Европа
Активная роль переходит к Испании. Окончательная победа над маврами[9] совпадает с счастливою случайностью умения оценить гениальные предложения Колумба, которые доставили ей владычество над Америкой. Случайность наследства соединяет в способных руках Карла V богатые Нидерланды, рыцарскую закаленную в боях Испанию и первенствующую в Европе своим традиционным величием Германскую империю. Италия завоевывается; в руках Карпова брата находятся наследственные австрийские земли. Одним словом, вся Европа, кроме Франции, Англии и Скандинавских государств, сосредоточивается под одною властью. Все усилия Франции послужили лишь к ограждению ее собственной независимости. Политическая гегемония утверждена в размерах небывалых со времени Карла Великого.
Если бы такой порядок продолжался, очевидно, что и оставшиеся независимыми государства низошли бы до второстепенной зависимой роли. Но опять сила иного, не политического порядка вещей разрушает это могущество, скопившееся в одних руках. Религиозные войны переходят мало-помалу в войны за равновесие - и все оканчивается общим ослаблением сил, из которого Германия долго, а Испания даже до сих пор не может выйти.
Равновесие устанавливается Вестфальским миром,- и вот опять в это время власть Европы расширяется на прочие части света, преимущественно руками Голландии, успевшей уже ранее других отдохнуть (после усилий, которых стоило ей отвоевание своей независимости), а также Англиею и Франциею, основавшими свои первые колонии в Северной Америке.
После религиозных бурь первая оправляется и укрепляется внутри опять-таки Франция, и при Людовике XIV со всею ясностью выказывается ее стремление к гегемонии. Этот государь с верным тактом в первый раз избирает предметом своих действий не Италию, как все его предшественники в стремлении к преобладанию, а одно из второстепенных (по числительности населяющего его народа) государств Голландию, промышленные богатства, торговля, флот и колонии которой усилили бы, в случае удачи, могущество Франции в несравненно большей степени, нежели приобретения гораздо обширнейших и многолюднейших стран. В конце его царствования случай представляет ему еще другую цель - Испанию.
Ни то, ни другое вполне не удается главнейше по сопротивлению Англии, по всем условиям своего политического и государственного устройства не могущей содержать многочисленных сухопутных армий и естественно противящейся всякому излишнему скоплению силы в одних руках. В это время начинает она приобретать владычество на морях и становится, так сказать, излюбленным мечом Европы в других частях света: ибо между тем как в руках Испании заморское владычество служило орудием для усиления ее владычества в Европе, в руках Англии, не имеющей и не могущей иметь притязаний на владения на континенте Европы, служило оно гарантией равновесия.
За Утрехтским миром[10] следует опять период утомления и равновесия сил, или (выражаясь точней) равновесия общей слабости, во время которого зарождаются семена будущего единства Италии и Германии, созревающие в наши дни. Прекращение мужского поколения династии Габсбургов и раздробленное, разъединенное положение Германии соблазняют Францию даже времен Людовика XV подчинить ее своему влиянию. Проистекающие из сего - равно как и из честолюбия Пруссии - войны ведут к усилению этой последней и дают Англии случай прибрать к своим рукам заморские владения Франции и отчасти Испании. Но это были не новые приобретения, а только замена одних европейских властителей другими.
Французская революция выводит Европу из летаргии. И тут войны, начавшиеся с противодействия революционным идеям и их пропаганде, переходят в войны за утверждение французского главенства в Европе. Под влиянием революционного одушевления, а потом военного гения Наполеона, Франция достигает своей цели, последовательно покоряя слабые или внутренне разъединенные Нидерланды, Италию и Германию.
Для восстановления равновесия в этот раз, точно так же, как и во времена Карла V, не хватает собственных сил Европы, а противодействие из иного, не политического порядка вещей, проявившееся только в Испании, недостаточно, чтоб сломить могущество Наполеона. Помощь Европе приходит извне. России суждено было совершить свою служебную роль для восстановления европейского равновесия, вопреки ее истинным выгодам.
После Венского конгресса наступает опять продолжительный, почти сорокалетний мир. Европа отдыхает и успешнее, чем когда-либо, обращает свои силы на распространение и утверждение своего владычества над неевропейскими странами. Между тем как во время войн за равновесие одна из воюющих сторон (в последнее время Англия) только отнимала колонии своих неприятелей, теперь, при свободных, не занятых внутреннею борьбою силах, европейское владычество утверждается в новых, бывших до сих пор независимыми, странах. Франция завоевывает Алжир и утверждает свое преобладание в Северной Африке, приобретает колонии в Австралии. Англия окончательно покоряет западный Индийский полуостров и переходит на запад за Инд, а на восток - за Брамапутру, завоевывая значительную часть Бирманской империи, присвоивает себе весь Австралийский материк, Вандименову землю. Новую Зеландию и даже пробивает брешь в Китае, которую впоследствии все более и более расширяет при содействии Франции.
Со вступлением на французский престол Наполеона III порядок, установленный Венским конгрессом, рушится. Наполеон, будучи наследником имени и преданий своего дяди, не может не стремиться к восстановлению французской гегемонии, но избирает совершенно иные пути для достижения этой цели, чем все его предшественники. Он хочет, сообразно своему характеру, приобрести ее не завоеванием той или другой страны, представляющей для сего удобства по своему внутреннему разъединению, а эскамотацией[11]* общественного мнения Европы и все более и более проясняющегося сознания национальной самобытности.
Воцарение Наполеона само по себе не нарушало нисколько политического равновесия Европы. Внутренние раздоры не нейтрализировали ее сил. Наполеон находит для них самый вожделенный предмет внешней деятельности и замышляет прежде всего примирить Европу с собою, с своим именем, представлявшимся ей дурным предзнаменованием. С самым верным пониманием европейского общественного мнения он возбуждает Европу как бы к Троянскому походу против России, Агамемноном[12] которого он сам становится. Успех увенчивает его предприятие, потому что с русской стороны не оказывается такого же понимания вещей. Россия не может отделаться от мысли, что она - часть европейской семьи, и не может понять другой мысли, что она - глава славянской семьи. Она продолжает считать себя представительницей и защитницей одной из сторон европейской жизни, именно легитимистской и антиреволюционной, и только уже после покидает поневоле эту роль, за неимением кого представлять и кого защищать. Священный союз рушится в тот самый момент, как только (в первый раз с его основания) ему приходится оказать свое действие на пользу России. Но Россия все-таки не хочет придать с самого начала войне настоящих ее размеров и настоящего ее значения, опасаясь быть поставленною в ряды пособников возмущения против его султанского величества.
Как бы то ни было, успех против России узаконивает, легитимирует в глазах Европы Наполеона. Достигнув этой предварительной цели, он приступает к первому шагу, который должен доставить ему гегемонию в Европе, и избирает орудием для сего Италию, подобно большинству своих предшественников, германских императоров и французских королей; но предполагает действовать опять-таки, по совершенно новому плану. Он намеревается не покорить, а освободить Италию и, сделав из нее бессильную федерацию с включением Австрии и папы, поставить ее в полнейшую от себя зависимость. Но эскамотация не удается, потому что еще более ловкий Кавур, при помощи благородного энтузиаста Гарибальди, эскамотирует у Наполеона единство Италии. Пришлось удовольствоваться Ниццей и Савойей.
Таким образом, вместо утверждения французской гегемонии, оказалось, что европейское равновесие получило более широкую основу. Главная причина, побуждавшая, или (лучше сказать) соблазнявшая, честолюбцев стремиться к преобладанию,- разъединенность Италии,- заменилась независимостью и единством ее, которые, окрепнув, сделаются новым столбом основанной на равновесии сил европейской политической системы.
Наполеон, однако, не унывает: североамериканское междоусобие представляет ему случай загладить обнаружившиеся перед Европой честолюбивые стремления. Северо-Американские Штаты, несмотря на все свое республиканство и всю свою свободу, не по сердцу Европе, как и монархическая Россия. Такое отношение выказалось к ним во время испытания, которому подверглась могущественная республика в первой половине шестидесятых годов. Между частными лицами симпатии к заатлантической республике довольно, правда, развиты; так же точно, как во времена Екатерины ее либеральные меры и планы и даже ее победы над турками внушали сочувствие к России вождям европейского общественного мнения. Но как тогда передовые политики (Шуазели, Фридрихи) определили общественное мнение Европы в недоброжелательстве и враждебности к России, так точно и теперь передовые политические люди относятся столь же недружелюбно к Северо-Американским Штатам. Посему утверждение европейского могущества на Американском материке было бы, конечно, делом приятным и угодным Европе.
