Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe
-- Отчего же вы не сбeжали? -- снаивничалъ Юра.
-- А какого мнe, спрашивается, чорта бeжать? Куда бeжать? И что я такое сдeлалъ, чтобы мнe бeжать? Единственное, что водку пилъ... Такъ за это у насъ сажать еще не придумали. Наоборотъ: казнe доходъ и о политикe меньше думаютъ. Словомъ, {39} притащили на Шпалерку и посадили въ одиночку. Сижу и ничего не понимаю. Потомъ вызываютъ на допросъ -- сидитъ какая-то толстая сволочь...
-- Добротинъ?
-- А чортъ его знаетъ, можетъ, и Добротинъ... Начинается, какъ обыкновенно: мы все о васъ знаемъ. Очень, говорю, прiятно, что знаете, только, если знаете, такъ на какого же чорта вы меня посадили? Вы, говоритъ, обвиняетесь въ организацiи контръ-революцiоннаго сообщества. У васъ бывали такiе-то и такiе-то, вели такiе-то и такiе-то разговоры; знаемъ рeшительно все -- и кто былъ, и что говорили... Я ужъ совсeмъ ничего не понимаю... Водку пьютъ вездe и разговоры такiе вездe разговариваютъ. Если бы за такiе разговоры сажали, въ Питерe давно бы ни одной живой души не осталось... Потомъ выясняется: и, кромe того, вы обвиняетесь въ пособничествe попыткe побeга вашего товарища Солоневича.
Тутъ я понялъ, что вы влипли. Но откуда такая информацiя о моемъ собственномъ домe. Эта толстая сволочь требуетъ, чтобы я подписалъ показанiя и насчетъ тебя, и насчетъ всякихъ другихъ моихъ знакомыхъ. Я ему и говорю, что ни черта подобнаго я не подпишу, что никакой контръ-революцiи у меня въ домe не было, что тебя я за хвостъ держать не обязанъ. Тутъ этотъ слeдователь начинаетъ крыть матомъ, грозить разстрeломъ и тыкать мнe въ лицо револьверомъ. Ахъ, ты, думаю, сукинъ сынъ! Я восемнадцать лeтъ въ совeтской Россiи живу, а онъ еще думаетъ разстрeломъ, видите ли, меня испугать. Я, знаешь, съ нимъ очень вeжливо говорилъ. Я ему говорю, пусть онъ тыкаетъ револьверомъ въ свою жену, а не въ меня, потому что я ему вмeсто револьвера и кулакомъ могу тыкнуть... Хорошо, что онъ убралъ револьверъ, а то набилъ бы я ему морду...
Ну, на этомъ нашъ разговоръ кончился. А черезъ мeсяца два вызываютъ -и пожалуйте: три года ссылки въ Сибирь. Ну, въ Сибирь, такъ въ Сибирь, чортъ съ ними. Въ Сибири тоже водка есть. Но скажи ты мнe, ради Бога, И. Л., вотъ вeдь не дуракъ же ты -- какъ же тебя угораздило попасться этимъ идiотамъ?
-- Почему же идiотамъ?
I. А. былъ самаго скептическаго мнeнiя о талантахъ ГПУ.
-- Съ такими деньгами и возможностями, какiя имeетъ ГПУ, -- зачeмъ имъ мозги? Берутъ тeмъ, что четверть Ленинграда у нихъ въ шпикахъ служить... И если вы эту истину зазубрите у себя на носу, -- никакое ГПУ вамъ не страшно. Сажаютъ такъ, для цифры, для запугиванiя. А толковому человeку ихъ провести -- ни шиша не стоитъ... Ну, такъ въ чемъ же, собственно, дeло?
Я разсказываю, и по мeрe моего разсказа въ лицe I. А. появляется выраженiе чрезвычайнаго негодованiя.
-- Бабенко! Этотъ сукинъ сынъ, который три года пьянствовалъ за моимъ столомъ и которому я бы ни на копeйку не повeрилъ! Охъ, какая дура Е. Вeдь сколько разъ ей говорилъ, что она -- дура: не вeритъ... Воображаетъ себя Меттернихомъ въ юбкe. Ей тоже три года Сибири дали. Думаешь, поумнeетъ? Ни черта подобнаго! Говорилъ я тебe, И. Л., не связывайся ты въ такомъ {40} дeлe съ бабами. Ну, чортъ съ нимъ, со всeмъ этимъ. Главное, что живы, и потомъ -- не падать духомъ. Вeдь вы же все равно сбeжите?
-- Разумeется, сбeжимъ.
-- И опять заграницу?
-- Разумeется, заграницу. А то, куда же?
-- Но за что же меня, въ концe концовъ, выперли? Вeдь не за "контръ-революцiонные" разговоры за бутылкой водки?
-- Я думаю, за разговоръ со слeдователемъ.
-- Можетъ быть... Не могъ же я позволить, чтобы всякая сволочь мнe въ лицо револьверомъ тыкала.
-- А что, I. А., -- спрашиваетъ Юра, -- вы въ самомъ дeлe дали бы ему въ морду?
I. А. ощетинивается на Юру:
-- А что мнe, по вашему, оставалось бы дeлать?
Несмотря на годы неистоваго пьянства, I. А. остался жилистымъ, какъ старая рабочая лошадь, и въ морду могъ бы дать. Я увeренъ, что далъ бы. А пьянствуютъ на Руси поистинe неистово, особенно въ Питерe, гдe, кромe водки, почти ничего нельзя купить и гдe населенiе пьетъ безъ просыпу. Такъ, положимъ, дeлается во всемъ мiрe: чeмъ глубже нищета и безысходность, тeмъ страшнeе пьянство.
-- Чортъ съ нимъ, -- еще разъ резюмируетъ нашу бесeду I. А., -- въ Сибирь, такъ въ Сибирь. Хуже не будетъ. Думаю, что вездe приблизительно одинаково паршиво...
-- Во всякомъ случаe, -- сказалъ Борисъ, -- хоть пьянствовать перестанете.
-- Ну, это ужъ извините. Что здeсь больше дeлать порядочному человeку? Воровать? Лизать Сталинскiя пятки? Выслуживаться передъ всякой сволочью? Нeтъ, ужъ я лучше просто буду честно пьянствовать. Лeтъ на пять меня хватитъ, а тамъ -- крышка. Все равно, вы вeдь должны понимать, Б. Л., жизни нeтъ... Будь мнe тридцать лeтъ, ну, туда-сюда. А мнe -- пятьдесятъ. Что-жъ, семьей обзаводиться? Плодить мясо для Сталинскихъ экспериментовъ? Вeдь только прieдешь домой, сядешь за бутылку, такъ по крайней мeрe всего этого кабака не видишь и не вспоминаешь... Бeжать съ вами? Что я тамъ буду дeлать?.. Нeтъ, Б. Л., самый простой выходъ -- это просто пить.
Въ числe остальныхъ видовъ внутренней эмиграцiи, есть и такой, пожалуй, наиболeе популярный: уходъ въ пьянство. Хлeба нeтъ, но водка есть вездe. Въ нашей, напримeръ, Салтыковкe, гдe жителей тысячъ 10, хлeбъ можно купить только въ одной лавченкe, а водка продается въ шестнадцати, въ томъ числe и въ кiоскахъ того типа, въ которыхъ при "проклятомъ царскомъ режимe" торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки стоитъ столько же, сколько стоитъ два кило хлeба, да и въ очереди стоять не нужно. Пьютъ вездe. Пьетъ молоднякъ, пьютъ дeвушки, не пьетъ только мужикъ, у котораго денегъ ужъ совсeмъ нeтъ.
Конечно, никакой статистики алкоголизма въ совeтской {41} Россiи не существуетъ. По моимъ наблюденiямъ больше всего пьютъ въ Петроградe и больше всего пьетъ средняя интеллигенцiя и рабочiй молоднякъ. Уходятъ въ пьянство отъ принудительной общественности, отъ казеннаго энтузiазма, отъ каторжной работы, отъ безперспективности, отъ всяческаго гнета, отъ великой тоски по человeческой жизни и отъ реальностей жизни совeтской.
Не всe. Конечно, не всe. Но по какому-то таинственному и уже традицiонному русскому заскоку въ пьяную эмиграцiю уходитъ очень цeнная часть людей... Тe, кто какъ Есенинъ, не смогъ "задравъ штаны, бeжать за комсомоломъ". Впрочемъ, комсомолъ указываетъ путь и здeсь.
Черезъ нeсколько дней пришли забрать I. А. на этапъ.
-- Никуда я не пойду, -- заявилъ I. А., -- у меня сегодня свиданiе.
-- Какiя тутъ свиданiя, -- заоралъ дежурный, -- сказано -- на этапъ. Собирайте вещи.
-- Собирайте сами. А мнe вещи должны передать на свиданiи. Не могу я въ такихъ ботинкахъ зимой въ Сибирь eхать.
-- Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то васъ силой выведутъ.
-- Идите вы къ чортовой матери, -- вразумительно сказалъ I. А.
Дежурный исчезъ и черезъ нeкоторое время явился съ другимъ какимъ-то чиномъ повыше.
-- Вы что позволяете себe нарушать тюремныя правила? -- сталъ орать чинъ.
-- А вы не орите, -- сказалъ I. А. и жестомъ опытнаго фигуриста поднесъ къ лицу чина свою ногу въ старомъ продранномъ полуботинкe. -- Ну? Видите? Куда я къ чорту безъ подошвъ въ Сибирь поeду?..
-- Плевать мнe на ваши подошвы. Приказываю вамъ немедленно собирать вещи и идти.
Небритая щетина на верхней губe I. А. грозно стала дыбомъ.
-- Идите вы къ чортовой матери, -- сказалъ I. А., усаживаясь на койку. -- И позовите кого-нибудь поумнeе.
Чинъ постоялъ въ нeкоторой нерeшительности и ушелъ, сказавъ угрожающе:
-- Ну, сейчасъ мы вами займемся...
-- Знаешь, I. А., -- сказалъ я, -- какъ бы тебe въ самомъ дeлe не влетeло за твою ругань...
-- Хрeнъ съ ними. Эта сволочь тащитъ меня за здорово живешь куда-то къ чортовой матери, таскаетъ по тюрьмамъ, а я еще передъ ними расшаркиваться буду?.. Пусть попробуютъ: не всeмъ, а кому-то морду ужъ набью.
Черезъ полчаса пришелъ какой-то новый надзиратель.
-- Гражданинъ П., на свиданье...
I. А. уeхалъ въ Сибирь въ полномъ походномъ обмундированiи... {42}
ЭТАПЪ
Каждую недeлю ленинградскiя тюрьмы отправляютъ по два этапныхъ поeзда въ концентрацiонные лагери. Но такъ какъ тюрьмы переполнены свыше всякой мeры, -- ждать очередного этапа приходится довольно долго. Мы ждали больше мeсяца.
Наконецъ, отправляютъ и насъ. Въ полутемныхъ корридорахъ тюрьмы снова выстраиваются длинныя шеренги будущихъ лагерниковъ, идетъ скрупулезный, безконечный и, въ сущности, никому не нужный обыскъ. Раздeваютъ до нитки. Мы долго мерзнемъ на каменныхъ плитахъ корридора. Потомъ насъ усаживаютъ на грузовики. На ихъ бортахъ -- конвойные красноармейцы съ наганами въ рукахъ. Предупрежденiе: при малeйшей попыткe къ бeгству -- пуля въ спину безъ всякихъ разговоровъ...
Раскрываются тюремныя ворота, и за ними -- цeлая толпа, почти исключительно женская, человeкъ въ пятьсотъ.
Толпа раздается передъ грузовикомъ, и изъ нея сразу, взрывомъ, несутся сотни криковъ, привeтствiй, прощанiй, именъ... Все это превращается въ какой-то сплошной нечленораздeльный вопль человeческаго горя, въ которомъ тонутъ отдeльныя слова и отдeльные голоса. Все это -- русскiя женщины, изможденныя и истощенныя, пришедшiя и встрeчать, и провожать своихъ мужей, братьевъ, сыновей...
