Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe
ЭТАПЪ
Каждую недeлю ленинградскiя тюрьмы отправляютъ по два этапныхъ поeзда въ концентрацiонные лагери. Но такъ какъ тюрьмы переполнены свыше всякой мeры, -- ждать очередного этапа приходится довольно долго. Мы ждали больше мeсяца.
Наконецъ, отправляютъ и насъ. Въ полутемныхъ корридорахъ тюрьмы снова выстраиваются длинныя шеренги будущихъ лагерниковъ, идетъ скрупулезный, безконечный и, въ сущности, никому не нужный обыскъ. Раздeваютъ до нитки. Мы долго мерзнемъ на каменныхъ плитахъ корридора. Потомъ насъ усаживаютъ на грузовики. На ихъ бортахъ -- конвойные красноармейцы съ наганами въ рукахъ. Предупрежденiе: при малeйшей попыткe къ бeгству -- пуля въ спину безъ всякихъ разговоровъ...
Раскрываются тюремныя ворота, и за ними -- цeлая толпа, почти исключительно женская, человeкъ въ пятьсотъ.
Толпа раздается передъ грузовикомъ, и изъ нея сразу, взрывомъ, несутся сотни криковъ, привeтствiй, прощанiй, именъ... Все это превращается въ какой-то сплошной нечленораздeльный вопль человeческаго горя, въ которомъ тонутъ отдeльныя слова и отдeльные голоса. Все это -- русскiя женщины, изможденныя и истощенныя, пришедшiя и встрeчать, и провожать своихъ мужей, братьевъ, сыновей...
Вотъ гдe, поистинe, "долюшка русская, долюшка женская"... Сколько женскаго горя, безсонныхъ ночей, невидимыхъ мiру лишенiй стоитъ за спиной каждой мужской судьбы, попавшей въ зубцы ГПУ-ской машины. Вотъ и эти женщины. Я знаю -- онe недeлями бeгали къ воротамъ тюрьмы, чтобы узнать день отправки ихъ близкихъ. И сегодня онe стоятъ здeсь, на январьскомъ морозe, съ самаго разсвeта -- на этапъ идетъ около сорока грузовиковъ, погрузка началась съ разсвeта и кончится поздно вечеромъ. И онe будутъ стоять здeсь цeлый день только для того, чтобы бросить мимолетный прощальный взглядъ на родное лицо... Да и лица-то этого, пожалуй, и не увидятъ: мы сидимъ, точнeе, валяемся на днe кузова и заслонены спинами чекистовъ, сидящихъ на бортахъ...
Сколько десятковъ и сотенъ тысячъ сестеръ, женъ, матерей вотъ такъ бьются о тюремныя ворота, стоятъ въ безконечныхъ очередяхъ съ "передачами", съэкономленными за счетъ самаго жестокаго недоeданiя! Потомъ, отрывая отъ себя послeднiй кусокъ хлeба, онe будутъ слать эти передачи куда-нибудь за Уралъ, въ карельскiе лeса, въ приполярную тундру. Сколько загублено женскихъ жизней, вотъ этакъ, мимоходомъ, прихваченныхъ чекистской машиной...
Грузовикъ -- еще на медленномъ ходу. Толпа, отхлынувшая было отъ него, опять смыкается почти у самыхъ колесъ. Грузовикъ набираетъ ходъ. Женщины бeгутъ рядомъ съ нимъ, выкрикивая разныя имена... Какая-то дeвушка, растрепанная и заплаканная, долго бeжитъ рядомъ съ машиной, шатаясь, точно пьяная, и каждую секунду рискуя попасть подъ колеса... {43}
-- Миша, Миша, родной мой, Миша!..
Конвоиры орутъ, потрясая своими наганами:
-- Сиди на мeстe!.. Сиди, стрeлять буду!..
Сколько грузовиковъ уже прошло мимо этой дeвушки и сколько еще пройдетъ... Она нелeпо пытается схватиться за бортъ грузовика, одинъ изъ конвоировъ перебрасываетъ ногу черезъ бортъ и отталкиваетъ дeвушку. Она падаетъ и исчезаетъ за бeгущей толпой...
Какъ хорошо, что насъ никто здeсь не встрeчаетъ... И какъ хорошо, что этого Миши съ нами нeтъ. Каково было бы ему видeть свою любимую, сбитую на мостовую ударомъ чекистскаго сапога... И остаться безсильнымъ...
Машины ревутъ. Люди шарахаются въ стороны. Все движенiе на улицахъ останавливается передъ этой почти похоронной процессiей грузовиковъ. Мы проносимся по улицамъ "красной столицы" какимъ-то многоликимъ олицетворенiемъ memento mori, какимъ-то жуткимъ напоминанiемъ каждому, кто еще ходитъ по тротуарамъ: сегодня -- я, а завтра -- ты.
Мы въeзжаемъ на задворки Николаевскаго вокзала. Эти задворки, повидимому, спецiально приспособлены для чекистскихъ погрузочныхъ операцiй. Большая площадь обнесена колючей проволокой. На углахъ -- бревенчатыя вышки съ пулеметами. У платформы -- безконечный товарный составъ: это нашъ эшелонъ, въ которомъ намъ придется eхать Богъ знаетъ куда и Богъ знаетъ сколько времени.
Эти погрузочныя операцiй какъ будто должны бы стать привычными и налаженными. Но вмeсто налаженности -- крикъ, ругань, сутолока, безтолочь. Насъ долго перегоняютъ отъ вагона къ вагону. Все уже заполнено до отказа -даже по нормамъ чекистскихъ этаповъ; конвоиры орутъ, урки ругаются, мужики стонутъ... Такъ тыкаясь отъ вагона къ вагону, мы, наконецъ, попадаемъ въ какую-то совсeмъ пустую теплушку и врываемся въ нее оголтeлой и озлобленной толпой.
Теплушка оффицiально расчитана на 40 человeкъ, но въ нее напихиваютъ и 60, и 70. Въ нашу, какъ потомъ выяснилось, было напихано 58; мы не знаемъ, куда насъ везутъ и сколько времени придется eхать. Если за Уралъ -- нужно расчитывать на мeсяцъ, а то и на два. Понятно, что при такихъ условiяхъ мeста на нарахъ -- а ихъ на всeхъ, конечно, не хватитъ -- сразу становятся объектомъ жестокой борьбы...
Дверь вагона съ трескомъ захлопывается, и мы остаемся въ полутьмe. Съ правой, по ходу поeзда, стороны оба люка забиты наглухо. Оба лeвыхъ -- за толстыми желeзными рeшетками... Кажется, что вся эта полутьма отъ пола до потолка биткомъ набита людьми, мeшками, сумками, тряпьемъ, дикой руганью и дракой. Люди атакуютъ нары, отталкивая ногами менeе удачливыхъ претендентовъ, въ воздухe мелькаютъ тeла, слышится матъ, звонъ жестяныхъ чайниковъ, грохотъ падающихъ вещей.
Всe атакуютъ верхнiя нары, гдe теплeе, свeтлeе и чище. Намъ какъ-то удается протиснуться сквозь живой водопадъ тeлъ {44} на среднiя нары. Тамъ -- хуже, чeмъ наверху, но все же безмeрно лучше, чeмъ остаться на полу посерединe вагона...
Черезъ часъ это столпотворенiе какъ-то утихаетъ. Сквозь многочисленныя дыры въ стeнахъ и въ потолкe видно, какъ пробивается въ теплушку свeтъ, какъ январьскiй вeтеръ наметаетъ на полу узенькiя полоски снeга. Становится зябко при одной мысли о томъ, какъ въ эти дыры будетъ дуть вeтеръ на ходу поeзда... Посерединe теплушки стоитъ чугунная печурка, изъeденная всeми язвами гражданской войны, военнаго коммунизма, мeшочничества и Богъ знаетъ чего еще.
Мы стоимъ на путяхъ Николаевскаго вокзала почти цeлыя сутки. Ни дровъ, ни воды, ни eды намъ не даютъ. Отъ голода, холода и усталости вагонъ постепенно затихаетъ...
Ночь... Лязгъ буферовъ!.. Поeхали...
Мы лежимъ на нарахъ, плотно прижавшись другъ къ другу. Повернуться нельзя, ибо люди на нарахъ уложены такъ же плотно, какъ дощечки на паркетe. Заснуть тоже нельзя. Я чувствую, какъ холодъ постепенно пробирается куда-то внутрь организма, какъ коченeютъ ноги и застываетъ мозгъ. Юра дрожитъ мелкой, частой дрожью, старается удержать ее и опять начинаетъ дрожать...
-- Юрчикъ, замерзаешь?
-- Нeтъ, Ватикъ, ничего...
Такъ проходитъ ночь.
Къ полудню на какой-то станцiи намъ дали дровъ -- немного и сырыхъ. Теплушка наполнилась eдкимъ дымомъ, тепла прибавилось мало, но стало какъ-то веселeе. Я начинаю разглядывать своихъ сотоварищей по этапу...
Большинство -- это крестьяне. Они одeты во что попало -- какъ ихъ захватилъ арестъ. Съ мужикомъ вообще стeсняются очень мало. Его арестовываютъ на полевыхъ работахъ, сейчасъ же переводятъ въ какую-нибудь уeздную тюрьму -- страшную уeздную тюрьму, по сравненiю съ которой Шпалерка -- это дворецъ... Тамъ, въ этихъ уeздныхъ тюрьмахъ, въ одиночныхъ камерахъ сидятъ по 10-15 человeкъ, тамъ дeйствительно негдe ни стать, ни сeсть, и люди сидятъ и спятъ по очереди. Тамъ въ день даютъ 200 граммъ хлeба, и мужики, не имeющiе возможности получать передачи (деревня -- далеко, да и тамъ нечего eсть), если и выходятъ оттуда живыми, то выходятъ совсeмъ уже привидeнiями.
Наши этапные мужички тоже больше похожи на привидeнiя. Въ звeриной борьбe за мeста на нарахъ у нихъ не хватило силъ, и они заползли на полъ, подъ нижнiя нары, расположились у дверныхъ щелей... Зеленые, оборванные, они робко, взглядами загнанныхъ лошадей, посматриваютъ на болeе сильныхъ или болeе оборотистыхъ горожанъ...
..."Въ столицахъ -- шумъ, гремятъ витiи"... Столичный шумъ и столичные разстрeлы даютъ мiровой резонансъ. О травлe интеллигенцiи пишетъ вся мiровая печать... Но какая, въ сущности, это ерунда, какая мелочь -- эта травля интеллигенцiи... Не помeщики, не фабриканты, не профессора оплачиваютъ въ основномъ эти страшныя "издержки революцiи" -- ихъ оплачиваетъ мужикъ. {45} Это онъ, мужикъ, дохнетъ миллiонами и десятками миллiоновъ отъ голода, тифа, концлагерей, коллективизацiи и закона о "священной соцiалистической собственности", отъ всякихъ великихъ и малыхъ строекъ Совeтскаго Союза, отъ всeхъ этихъ сталинскихъ хеопсовыхъ пирамидъ, построенныхъ на его мужицкихъ костяхъ... Да, конечно, интеллигенцiи очень туго. Да, конечно, очень туго было и въ тюрьмe, и въ лагерe, напримeръ, мнe... Значительно хуже -большинству интеллигенцiи. Но въ какое сравненiе могутъ идти наши страданiя и наши лишенiя со страданiями и лишенiями русскаго крестьянства, и не только русскаго, а и грузинскаго, татарскаго, киргизскаго и всякаго другого. Вeдь вотъ -- какъ ни отвратительно мнe, какъ ни голодно, ни холодно, какимъ бы опасностямъ я ни подвергался и буду подвергаться еще -- со мною считались въ тюрьмe и будутъ считаться въ лагерe. Я имeю тысячи возможностей выкручиваться -- возможностей, совершенно недоступныхъ крестьянину. Съ крестьяниномъ не считаются вовсе, и никакихъ возможностей выкручиваться у него нeтъ. Меня -- плохо ли, хорошо ли, -- но все же судятъ. Крестьянина и разстрeливаютъ, и ссылаютъ или вовсе безъ суда, или по такому суду, о которомъ и говорить трудно: я видалъ такiе "суды" -- тройка безграмотныхъ и пьяныхъ комсомольцевъ засуживаетъ семью, въ теченiе двухъ-трехъ часовъ ее разоряетъ въ конецъ и ликвидируетъ подъ корень... Я, наконецъ, сижу не зря. Да, я врагъ совeтской власти, я всегда былъ ея врагомъ, и никакихъ иллюзiй на этотъ счетъ ГПУ не питало. Но я былъ нуженъ, въ нeкоторомъ родe, "незамeнимъ", и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцiю кормятъ и съ интеллигенцiей разговариваютъ. И если интеллигенцiя садится въ лагерь, то только въ исключительныхъ случаяхъ въ "массовыхъ кампанiй" она садится за здорово живешь...
