Константин Романенко - Борьба и победы Иосифа Сталина
Конечно, церковь стремилась создать в стенах семинарии особый мир. Сразу за главным входом, на первом этаже вестибюля, с левой стороны, размещались кабинеты инспектора и надзирателей, а справа — канцелярия. Прямо от входа находилась «больница». В середине второго этажа располагалась домовая церковь, по обеим сторонам которой размещались классы с окнами, выходившими на улицу, учительская и квартира ректора. Из последней вела секретная дверь, через которую ректор наблюдал за поведением учеников в церкви. Спальные комнаты и библиотека размещались на третьем этаже, а гардеробная, столовая и кухня — в подвале здания.
Снаружи, со стороны, противоположной скверу, к зданию примыкал большой двор, с растущими в нем акациями и скамейками около них. У стены были сложены большие поленницы, а в глубине двора находилась начальная школа, в которой семинаристы 5-го и 6-го классов давали «приходящим детям» пробные уроки. И все-таки, несмотря на строго регламентированную жизнь, семинария не была «каменным мешком», а местные учащиеся и дети обеспеченных родителей вообще жили за ее стенами.
У сына Екатерины Джугашвили такой возможности не было. Видимо, к этому периоду Иосиф серьезно пересмотрел свое отношение к религии. Он не мог не обратить внимание на вероломство и предательство, пронизывающие библейскую историю. Нет, он не перечеркивает христианские заповеди и глубинный смысл церковного учения. Церковь учила, что даже народы с различными языками, принявшие православие, «объединились в братстве».
Не мог он не впитать и «слова Христа о Его благоговении по отношению к бедным людям и осуждении Им тех, кто отягощен земным богатством, чтобы думать о царстве небесном». Христианский идеал мира, в котором нет неравенства и «все люди братья», полностью импонировал устремлениям его взрослеющей души и отвечал уже обозначившимся взглядам и убеждениям. Позже для их осуществления он стал искать свой путь, отличный от церковной философии.
Но первоначально к своеобразному «еретизму» подростка подтолкнули не расхождения с церковными догмами, а семинарские порядки. В силу строгости правил и постоянного надзора атмосфера закрытого учебного заведения была суровой, если не сказать жестокой. Между тем эта угнетавшая ум, строго регламентированная атмосфера и ограничения информации имели свою положительную сторону — запреты, подобно библейскому «яблоку», разжигали интерес юношей к знаниям.
Любая книга, попадавшая в число «вредных», любая политическая «крамольная» информация становились предметом острейшего разбора и споров. Обсуждений, из которых семинаристы извлекали больше «полезного остатка», чем студенты «вольных» университетов. Строгая дисциплина оказалась даже полезной для учащихся. Она не позволяла «отвлекаться» от занятий; и само обучение становилось не обузой, а удовольствием, потребностью, скрашивающей серость и однообразность жизни.
Но в тенденциозной литературе, примитивно-упрощенно оценивающей семинарское образование вождя, легкомысленно опускаются ценности самой церковной методологии, имеющей более чем тысячелетний опыт и практику. Конечно, любая школа может дать лишь то, что она хочет дать. И уже само будущее возвышение Сталина свидетельствует, что пребывание в семинарии заложило в систему его мышления огромный капитал
Впрочем, иначе и не могло быть. Изучая теологию, библейскую и общую историю — по существу подразделы человеческой философии, воспитанники развивали умение анализировать и разбирать сложные тексты, постигая их скрытый смысл, учились логически рассуждать и делать обобщения. Они учились мыслить.
В первые годы обучения Иосифа видели добросовестно исполнявшим свои учебные и церковные обязанности, и его познания расширялись, оборачиваясь лестными оценками, позволяя быть в числе первых. Но молодой семинарист переживает неизбежную болезнь, присущую в этом возрасте каждой незаурядной романтической и творческой натуре, — он начинает писать стихи! Правда, он не афишировал своего увлечения.
И это талантливые стихи. Он следовал лучшим образцам своего века, еще не растратившего свежести поэтического наследия Пушкина и Лермонтова. Памятник Александру Сергеевичу стоял перед зданием семинарии, но поэзией Иосиф увлекся еще в Гори, он «писал экспромтом и товарищам часто отвечал стихами».
Волновавшие его темы вечны как мир, и позиция автора предельно обнажена. В ней и юношеский восторг перед красотой природы, поклонение родине и осмысление предназначения человека. В сохранившихся немногочисленных стихах молодого Иосифа Джугашвили нет революционных призывов, но само их настроение — вольнодумно, как стремление к «надежде», выражающей осуществление идеалов, скрытых в душе автора.
В одном из сохранившихся стихотворений — «Луне» он ассоциирует небесный объект с живым существом, способным «с улыбкой нежною» склониться «к земле, раскинувшейся сонно», и оптимистично утверждает, что «...кто был однажды повергнут в прах и угнетен, еще сравнится с Мтацминдой, своей надеждой окрылен». О затаенной в душе «надежде» он говорит в другом стихотворении, вопрошая: «...я радуюсь душой и сердце бьется с силой. Ужель надежда эта исполнима, что мне в тот миг прекрасная явилась?»
В другом он отдает дань лирической патетике, провозглашая: «Цвети, о Грузия моя! Пусть мир царит в родном краю!» А в строчках, посвященных Рафаэлу Эристави, приоткрывает созвучие мыслям грузинского писателя: «Когда крестьянской горькой долей, певец, ты тронут был до слез, с тех пор немало жгучей боли тебе увидеть довелось». Это стихотворение — наглядный пример элементов его словесной формы, включавшей использование характерного повторения стихотворного ряда: «Когда ты ликовал, взволнован величием своей страны...», «когда отчизной вдохновенный, заветных струн касался ты...».
Уважение к труду крестьянина, впитанное им с детства, ярко выражено в строках о старце, который «проходил по полю шквалом — сноп валился за снопом». И автор не скрывает своего сожаления перед неизбежностью человеческого увядания: «Постарел наш друг Ниника, сломлен злою сединой — плечи мощные поникли, стал беспомощным герой. Вот беда!..»
Выбираемые им образы безусловно навеяны гениями мировой и отечественной поэзии, но он не эпигонствует, он выбирает темы, связанные с собственным внутренним миром и ощущениями, можно сказать, «современные» уровню его отношения к окружающему миру. И в основном его стихи носят романтический характер; в них воспевается природа родного края — лунная ночь, цветущий сад, заледеневшие горы. В его ассоциациях луна поет «колыбельную Казбеку, чьи льды к тебе стремятся ввысь».
Его образы сравнимы с образами и настроениями юношеских пушкинских стихов, присущими романтической поэтике, но у него нет стихов о любви в ее прямом, нарицательном смысле. Такие чувства еще не задели струны его сердца. Он обращается к ночному светилу неоднократно и, очевидно, не случайно — это единственный завораживающий объект, доступный для наблюдения из окна спальни воспитанников семинарии.
Упомянутый прием речитативного повтора он использует и в другом стихотворении: «Когда луна своим сияньем вдруг озаряет мир земной и свет ее над дальней гранью играет бледной синевой, когда над рощею в лазури рокочут трели соловья...» Он любит и тонко чувствует природу, в которой вырос и от которой оказался оторван. Она радует и очаровывает его: «Когда, утихнув на мгновенье, вновь зазвенят в горах ключи и ветра нежным дуновеньем разбужен темный лес в ночи».
Но одно из его стихотворений поражает почти мистическим пророчеством. Оно о народном певце, пытавшемся достучаться до сердец людей, чтобы передать им «пламень» своей души. Открыть «великую правду» и «мечту», живущую в ней: «Он бродил от дома к дому, словно демон отрешенный, и в задумчивом напеве правду вещую берег». Но люди, погрязшие в темноте, не поняли певца — вместо благодарности они протянули ему чашу с ядом и сказали: «Пей, проклятый, неразбавленную участь, не хотим небесной правды, легче нам земная ложь».
В этих не по возрасту осмысленных и поражающих своим пророчеством строках та же тема, которую значительно позже Максим Горький выразил в своей знаменитой «балладе» о сердце Данко. И философское созвучие двух авторов не в том, что это сердце осветило путь людям, а в поступке «осторожного человека», растоптавшего его.
Когда по завершении первого класса Иосиф Джугашвили пришел в редакцию журнала «Иверия» («Грузия») и предложил несколько своих произведений, то его принял сам редактор Илья Чавчавадзе. Он направил их автора к секретарю редакции Григорию Кипшидзе, который отобрал для публикации пять стихотворений. Уже 14 июля на первой странице газеты появилось стихотворение «Утро».
