Константин Романенко - Борьба и победы Иосифа Сталина
Чем руководствовалась Кеке, не имевшая средств для оплаты обучения сына? Не ошибалась ли мать, строившая свои планы? На что рассчитывала она, отклоняя такое заманчивое предложение?
Нет, Кеке не ошибалась. Она понимала, что делает. Существуют свидетельства, что об одаренном мальчике из Гори знали преподаватели в духовной семинарии, и они проявили к нему участие. Так, в частности, за нею хлопотал историк-археолог Федор Жордания, преподававший в семинарии церковные грузинские предметы.
Но прежде всего мать рассчитывала на самого сына. Она гордилась им и верила в его способности; хотя в принципе Кеке опять не из чего было выбирать. Кроме духовной семинарии, в городе имелись Александровский учительский институт, четыре гимназии и реальное училище; и грузинка, женщина из народа, была убеждена, что путь духовного пастыря будет лучше отвечать предназначению Сосо, чем место школьного учителя.
Тифлисская духовная семинария находилась в центре города. Она размещалась на углу Лорис-Меликовского проспекта и Пушкинской улицы, недалеко от Эриванской площади. 22 августа 1894 года Иосиф Джугашвили подал заявление на имя ректора отца Серафима с просьбой о допуске к проверочному испытанию. Ему предстояло сдать экзамены по восьми предметам. Он справился с этим успешно. 2 сентября он получил решение, что зачислен к обучению на общих основаниях.
Последнее обстоятельство таило в себе скрытую угрозу. Родители Сосо не принадлежали к духовному сословию. И формулировка «на общих основаниях» означала, что ему следовало не только платить 40 рублей за право обучения, но и еще 100 руб. в год за содержание в общежитии. А такими «лишними» деньгами мать Сосо не располагала.
Поэтому ее сын мог быть отчислен, даже не приступив к занятиям. Но, видимо, Екатерина Джугашвили была готова к такому обороту событий. Уже в день получения решения о приеме Иосиф подал прошение о зачислении, хотя бы «на полуказенное содержание».
Прошение было рассмотрено на собрании педагогического состава. В поддержку сына Кеке высказались знавшие его преподаватели, и он был принят в качестве «полупансионера». Пересмотр решения обеспечивал бесплатное проживание в общежитии и пользование столовой, но он не освобождал от платы за обучение (40 руб.) и необходимости приобретения за свой счет одежды.
И все-таки теперь Сосо мог вступить в новую жизнь. «Осенью... — вспоминал Доментий Гогохия, — мы приехали в Тифлис, впервые в нашей жизни очутились в большом городе, нас ввели в четырехэтажный дом, в огромные комнаты общежития, в которых размещалось по 20—30 человек...» Кроме юного Сосо и его горийских одноклассников, в семинарии обучалось еще около шестисот воспитанников. Но, как обычно бывает, действительность оказалась далеко не такой радужной, какой представляли ее себе мальчики из провинциальных городов и селений. И это вызывало разочарование.
Действительно, жизнь в духовной семинарии протекала однообразно и даже монотонно. Воспитанники вставали в семь часов утра. Сразу после подъема их заставляли молиться. Затем они пили чай, а после учебного звонка расходились по классам. Занятия, начинавшиеся тоже с молитвы «Царю небесный», которую заученно читал дежурный, продолжались до двух часов дня. Обед начинался в три часа, а после переклички, проводимой в пять часов, учащимся запрещалось выходить на улицу. Потом их снова выводили на вечернюю молитву. В восемь часов вечера пили чай, и семинаристы вновь расходились по классам готовить уроки. Спать укладывались в десять вечера.
Приведя такое описание, напоминающее картину быта в стенах монастыря, Доментий делает заключение: «Мы чувствовали себя, как в каменном мешке». Обратим внимание, что бывший семинарист дал почти классическое описание не только бытия духовного, но и уклада казарменной жизни любого военного учебного заведения. Даже спустя столетие будущие офицеры подчиняются точно такому же целенаправленному режиму службы. В отличие от студенческой вольницы церковь и армия не могут позволить себе иные правила подготовки своих кадров.
Что чувствовал, о чем думал, о чем мечтал в этой обители пестования христианского послушания юный Сосо? Какая «звезда пленительного счастья» светила ему в окно «церковного лицея»? К чему стремился его пытливый ум?
Увы, грандиозные замыслы и дерзновенные мечты еще не смущали сознание сына кавказского горца, выговаривающего русские слова с сильным акцентом. В его сознании перемешались религиозные настроения матери, полуромантическая и полупрактическая философия отца и незначительный опыт собственных мироощущений. Он чувствует себя, как на кромке льда, за которой может оказаться опасность, поэтому одиночество, робость провинциала и ощущение собственной бедности заставляют его сторониться товарищей. Он изменился, но не отказался от своего сострадания к обижаемым людям и от желания помочь им — он просто не выставляет эти мысли напоказ. Но неприятие всякой несправедливости уже укоренилось в ею сознании.
Худощавый, с узким лицом и темными живыми глазами подросток «был непохож на других». «В этот период, — вспоминал В. Кецховели, — характер товарища Сталина совершенно изменился: прошла любовь к играм и забавам детства. Он стал задумчивым и, казалось, замкнутым». Более старший семинарист Сеид Девдориани, учившийся уже в третьем классе, еще более наблюдателен: «Тихий, предупредительный, стыдливый, застенчивый — таким я помню Сосо с первых дней семинарии до знакомства».
Казалось бы, странно, что на основании подобных оценок А. Буллок делает неожиданный вывод: «Сталин научился прятать чувства с мастерством опытного лицемера (курсивы мои. — К.Р.), и это свойство стало его второй натурой. В глубине души он вынашивал ненависть к власть имущим, но не вообще, а лишь поскольку был затронут лично он».
Конечно, английский историк выдумал этот вывод. Но, чтобы выглядеть убедительным, он приводит цитату из воспоминаний дочери Сталина — Светланы Аллилуевой, написанных ею уже в пожилом возрасте. Она утверждала, будто бы «в результате учебы в семинарии он пришел к выводу, что все люди нетерпимы, грубы, обманывают других, чтобы подчинить их своей воле; что все люди интриганы и, как правило, обладают множеством пороков и весьма малым количеством добродетелей».
Вызывает изумление: неужели исследователь, цитирующий «воспоминания», не понимает, что эта обличающая всех людей гневная филиппика не имеет даже косвенною отношения к мировоззрению Сталина вообще и ужтем более к его юношеской философии? Неужели Буллок не может осознать, что этот озлобленный упрек в отношении «человечества» не более чем старческий вывод самой Светланы Иосифовны? К которому она пришла на склоне жизни, под влиянием собственных неудач и разочарований. В ней явно говорит возмущение, вызванное пропагандой хрущевского периода, нагло очернявшей ее отца после его смерти. И, пожалуй, англичанин может это понять. Может, но не хочет...
Впрочем, подобные глупости писали и другие сочинители. И лишь после многих десятилетий бездумной пропаганды историки с удивлением стали соображать, что юный Сосо, безусловно, был романтической натурой. Именно эта романтика, замешенная на обостренных чувствах человеческого достоинства и восприятия справедливости, заставила его сделать первые шаги к осознанию социальных проблем. Конечно, все революционеры, вне зависимости от того, осознают они это или нет, являются романтиками, готовыми жертвовать собой ради человеческого блага, но быть вождями, вести за собой, не проявляя страха, массы могут только очень сильные натуры.
Переезд в Тифлис для Иосифа Джугашвили был равнозначен выходу в большой мир. Тифлис считается одним из древнейших городов на свете, а на исходе IV столетия он стал столицей Грузии. Поступление в семинарию было многообещающим событием. Он вошел в семинарию, как в храм, и хотя у него уже были серьезные сомнения в религии, но он еще не имел ясных представлений о предопределенности своего будущего.
Теперь, оказавшись вдали от привычных, почти патриархальных мест, в которых прошло его детство, он не мог не почувствовать свое одиночество. Но его ностальгия трансформировалась не в растерянность, она переросла в ощущения еще более глубокой связи с родиной и заставила серьезнее задуматься о судьбе своего народа. Пребывание в мире, замкнутом семинарскими стенами, не могло пройти для него бесследно.
Фасад трехэтажного здания духовной семинарии, на балконе которой висели на железной штанге колокола, выходил к Пушкинскому скверу, и казалось, что уже это как бы призывало к выбору между послушанием и вольнодумством Несмотря на церковные законы и строгость порядков, тифлисская православная семинария являлась в это время «рассадником всякого рода освободительных идей среди молодежи, как народническо-националистических, так и марксистско-интернационалистических».
