Пьер Губер - Мазарини
Эта граница с мощными крепостями, с землями в ленной зависимости, с анклавами, этакими «зияющими» дырами, где можно было опасаться вторжения испанцев и их союзников, смущает ум людей XX века: зыбкая линия, деликатная ситуация — особенно за Шампанью. Конечно, в XVII веке все всё понимали и разве что делали вид…
Странности объясняются простым, хотя и малоизвестным (или недооцениваемым) обстоятельством: Франция, собственность короля Франции (но и наваррского короля), ничем не напоминала современное унитарное государство. В королевстве было сильно влияние старой феодальной знати, хотя ему старались противостоять; Франция являла собой нагромождение дворянских земель, крупных и малых владений, существовавших многие века, причем крупные владения были герцогствами, графствами, баронскими поместьями, имевшими множество ленов (вотчин и детчин). Дворянские владения постепенно объединялись — добровольно или силой — вокруг центрального ядра: земель Капетингов (от Сены до Луары), но продолжали следовать своим законам, имели собственные органы власти, в обществе царили определенные нравы, иногда выказывалось непослушание. Нагромождение объединенных земель не могло являть гладкой территории; существовали анклавы, некоторые сохранились до самой Революции: папский Конта Венессен, герцогство Оранское, Шароле, последнее графство испанского подчинения (это изменилось при Людовике XIV); деревни Кленшан (сегодня это департамент Верхняя Мара) и Реракур (департамент Мёз) на востоке были совершенно свободны — сильные соседи забыли о них; частично завоеванные — большие и крохотные — куски Эльзаса, который лишили свободного города Страсбурга и надолго отторгли Мюлуз, создавали массу сложностей в период между 1648 и 1789 годами.
Итак, мы вынуждены еще раз поставить вопрос об истинной природе Французского королевства, столь далекого от наших, доведенных до крайности, упрощений.
Природа Франции и ее формирование
Давайте спросим у самих французов — вернее, У тех, кто действительно считает себя французами, а не жителями Тура или Оверни, что они думают об этой проблеме (если вообще думают). За исключением некоторых отсталых субъектов и отшельников, французы знали, что живут под властью законного миропомазанного короля, далекого, конечно, но безмерно почитаемого, даже если им и казалось иногда, что суверену дурно служат и плохо представляют его интересы, особенно финансисты. Впрочем, в повседневной жизни каждый жил в своем маленьком «крае» — несколько лье в окружности, в лучшем случае — в своей провинции, где язык имел диалекты, а «обычаи» являлись законами, иначе говоря — «привилегиями». Здесь уважали своих, привычных начальников, выходцев из знатных семей, как правило, из старинных дворянских родов; здесь по-своему вели счета, измеряли, взвешивали, сеяли, сажали, пасли скот и пользовали так называемые «общие» земли; здесь на свой манер женили и выдавали замуж, создавали семьи — простые и сложные, по-своему решали, кого сделать наследником (часто выбирали старшего сына, но не всегда) и как разделить богатство на равные части, как платить налоги, пошлины за проезд по дорогам и мостам и акцизы, на свой лад решали платить ли за соль дорого или ничего не платить; здесь также на особый манер взимали талью[21] — в зависимости от количества земли или получаемых доходов; здесь не привыкли — разве что в катастрофических случаях — бросать земли под паром, здесь не заключались браки между соседями (не ссорились с ними), здесь единодушно отвергали все законодательные новшества, особенно те, что касались денег; здесь с удовольствием потрошили сборщика налогов, а могли и всем миром поджечь его дом; здесь молились Богу, но предпочитали своих, местных святых — их было множество, что плохо сочеталось с канонами Тридентского собора[22] или Римским требником[23] (впрочем, с ним были знакомы немногие священники).
Такое невероятное разнообразие могло стать причиной множества ссор, однако оно же многократно увеличивало разнообразие человеческой породы и ресурсов. Существующий порядок беспокоил королевскую власть в редких случаях, но в 1635 году положение осложнилось, и риск неуклонно возрастал.
Так позволяло ли такое положение вещей говорить о действительно единой нации и даже просто о нации? А о государстве? И уж тем более о правовом государстве?
Если забыть о красноречии юристов и риторов, обожавших латынь, понятие «родина» означало прежде всего землю, край, где жили и где упокоились в мире предки. Понятие это приобретало свое нынешнее значение, возвеличенное революцией, только в случае серьезной опасности, как это случилось, например, в 1636 году, когда испанцы вторглись во Францию на Сомме и Уазе. В то время в разговорном языке слово «нация» чаще всего относилось к языку: о человеке говорили, что он итальянец или немец, когда он говорил на итальянском или германском диалекте. Современное значение слова — если забыть о красивых определениях из ученых статей — появляется значительно позже, в 1789 году, и воспринимается почти как противопоставление королевской власти: скоро солдаты-граждане будут кричать «Да здравствует народ!», а потом и «Родина в опасности!».
Слово «государство» — в значении юридического, административного и политического целого — употреблялось чаще, хотя использовали его главным образом… государственные мужи, министры правительства. Титул «государственного министра» был самым высоким после титула канцлера, и Ришелье, как правило, говорил о «государственных интересах», подразумевая под этим собственное понимание интересов королевства, зачастую идентифицируя с собственными. Что до недавно изобретенной формулы «правовое государство», ее значение вполне соответствует тому, которое ему хотят придать, то есть попросту никакого.
По сути дела, единственно правильным (то есть таким, с которым согласны все) является термин «королевство», и мы видели, как оно формировалось. И в наказах третьего сословия мы увидим две эти — не противоречащие друг другу — идеи: с одной стороны, верность высокочтимому королю, с другой — гордая память о своеобразии родной провинции — читай, о местных привилегиях (если хотите понять, что это такое, поезжайте в Бретань или Беарн).
Таким образом, король и его семья были цементом, практически единственным фактором союза, если не единения провинций — самобытных, сложных, как правило, благоговевших перед монархом, особенно в те моменты, когда король прибывал туда с визитом (и король умело пользовался этим оружием, причем Анна Австрийская одобряла сына, а Мазарини нет).
А теперь спросим себя — была ли королевская власть действительно абсолютной монархией? Теоретически — конечно, и достаточно сказать это, и поставить знак равенства: абсолютный, ничем не связанный, не имеющий препятствий. Но сказать и сделать…
В 1955 году на международном конгрессе в Риме два маститых ученых мужа — немец Хартунг и француз Ролан Мунье — впервые убедительно показали, что следует серьезно анализировать привычное клише «абсолютная монархия» и — главное — отделить его от понятия «деспотизм» или от обычной тирании (турецкой, например). Истинный смысл понятия — умеренная, ограниченная монархия: во Франции ее ограничивала «собственная конституция», которая не являлась записанным текстом (первый письменный вариант появился в 1791 году), а была набором обычаев, привычек, сводом «фундаментальных законов» (юристы яростно сражались по вопросу об их количестве). В действительности, все сводилось к передаче королевской власти (преимущественно по мужской линии), к неприкосновенности королевского владения (но она нарушалась), к соблюдению священной клятвы, приносимой в момент коронования, то есть к уважению религиозного закона и «свободы» (нонсервитута) подданных. Однако абсолютизм, по мнению некоторых историков-упрощенцев, есть право командовать, не будучи никем и ничем ограниченным, и требовать беспрекословного повиновения. Ах, если бы все так и случилось!.. Увы, три или четыре серьезных препятствия мешали плавному функционированию замечательной системы. Сначала закон короля — какую бы форму он ни имел (от обширных «ордонансов» до четких «постановлений Совета») — был всего лишь одним в ряду других законов. В 1643 году каноническое право все еще распространялось на многочисленных клерков и управляло практически всем брачным законодательством; по-прежнему существовали многочисленные общие и местные постановления: их лучше всего знали и потому чаще всего применяли. Королевскому закону было не так-то легко добраться до своих подданных: сначала Дюжина местных парламентов должна была дать Указания занести его в реестры (зарегистрировать), снабдив «почтительными замечаниями» (попросту говоря — ремарками); затем текст следовало напечатать, опубликовать, по крайней мере, в городах и больших деревнях, а потом кюре должен был прочесть его или коротко изложить (если священник о нем вспоминал) после проповеди и мессы. Ни один этап не осуществлялся быстро: новости доставлялись со скоростью галопа почтовой лошади; члены местных парламентов действовали неторопливо, причем зачастую умышленно, особенно если им казалось, что правительство ослабевает (а так ведь всегда происходит в эпоху регентства)… Легко вообразить, что доходило до ушей изумленных и не слишком внимательно слушавших крестьян. В тех случаях, когда королевские указы носили финансовый характер, хитрость смешивалась с привычной пассивностью и медлительностью чиновников… Неудивительно, что даже после войны 1635 года Ришелье не удавалось собирать все налоги, о которых он распоряжался: очень часто герцог получал гораздо меньше.