Андрей Губин - Молоко волчицы
Полюбовавшись сервизом, Фоля навострилась опять бежать в город десять верст, вышла из хаты. У сарая стояла подвода. Мужчина разнуздывал серых коней-львов. Глянул искоса на нее, сказал просто, по-хозяйски, будто с загона вернулся:
— Обедать пора, бабка!
Гукнуло в голове Фоли, кони, сарай, горы перевернулись в глазах, пошла вперед, а получилось вбок. Муж к ней, а она от него, боком, боком…
— Спиря… Спиридон Васильевич…
— Чего ты, Фоля? — Спиридон вроде не понимает.
— Долго как! — прорвалось с рыданиями.
— Долго? Чуток задержался, верно, а к сроку не опоздал — вот он!
Фоля прижалась к колючему, небритому лицу, ноги не держали — сползла наземь, обнимая колени мужа, начала голосить.
Всхлипнул и Спиридон: из горючих причитаний жены понял — сын Васька убит под Москвой, а сноха гуляет с лейтенантами. Сына он представлял подростком. Детьми оставил и Сашку, что учился сейчас в бронетанковой спецшколе на Урале, и Ленку, которая прибежала на крик матери и вплела свой голос в причитания.
Вдоволь наголосившись, бабы начали стряпать — отца кормить. Отец дергал носом, с наигранным интересом осматривал подворье, игрался с внучатами — у Василия были уже дети. Елена крепкая, румяная, приземистая, как капуста.
Отметил: картошку Фоля чистит, выбирая самую дрянную, а похвасталась, что ожидается картошки у нее пудов триста. Сало принесла брюшное, которое обычно перетапливают на смалец, а кадка хорошего сала забита в подвале. Ублажала золотобрюхого бога. Рубила в лесу запретный бук и ясень, носила на себе продавать в станицу. Молоко ела только в гостях, свое продавала, все гондобила. Она и со снохой не ужилась потому, что сноха хотела жить на широкую ногу, сливки попивать — «а то чего же!». Любила Фоля крепкий чай, но кипяток заваривала вишневым листом. Дети пристыдили ее, рассказывала Елена, она купила фунтовую пачку крымского чая, но пачка та сохраняется в сундуке — найдут эту пачку лет через двадцать, после смерти Фоли. Богомольная до самоистязания, она не пропускала ни больших, ни малых служб в станице, а идти пешей. Вещи, привезенные Спиридоном, отрезы материи, костюмы, платья пересмотрела, замкнула в сундуке, повесила ключик на гайтане рядом с нательным крестом. А смолоду укоряла свекруху за скупость. Позарастали стежки-дорожки.
Велик бог собственности, бог своего живота. Глядя на жену, Спиридон припоминает забавные и страшные станичные истории. Приходит к нотариусу с гостинцем проситель, просит узаконить его наследником своего дяди. Нотариус спрашивает, когда дядя преставился? А дядя, оказалось, всего лишь приболел. Или вот: передали сыну, что его отец при смерти, надо проститься. Сын наследник заторопился. Отец сидел в хате и хлебал ложкой молоко. «Э, да он еще исть! Только обувку зря бил!» — буркнул сын и зашагал восвояси.
Пока поспевал обед, Спиридон рассматривал фотографии убитого сына: школьную, четвертый класс, свадебную — Василий рядом с дородной женой, и самую дорогую — эскадрон, где сын держит знамя. Сохранились и фотографии Спиридона — с великим князем, с красным маршалом, — Елена отыскала у родных. Мать и дочь рассказывали о станичных новостях. Для него новостей накопилось много, по всему видно, стал он чужим. От хозяйства отвык. Правда, помнилось и, другое: когда-то он подавал команды и ни одной из них не забыл.
НА РОДИМОМ ПЕПЕЛИЩЕ
Между Синих гор, по высоким лесным дорогам грохотали немецкие броневые машины. Стояло раннее утро, ослепительно чистое, с побегами созревающей рябины.
По справочникам немцы знали, что Синие горы — лакколиты — образования из прорвавшейся магмы, закоченевшей в объятиях великого европейского ледника. От магматического бассейна, от пламенных гор вулканического района ледник отступил на север, к вершинам Главного Кавказа. Синие горы, каждая в одиночку, остались на зеленой долине, покрылись травами и лесами, населились волками, оленями, птицами. По склонам слезятся струи минеральных источников. В одном месте сохранились остатки вечной мерзлоты и карликовой тундровой флоры — очаги ледниковой и растительной контрреволюции.
За Синими горами поднималось Предгорье — первый этаж Кавказского хребта. Его венец — отвесные ледяные пики. Здесь, в самом высоком месте Европы, пролегал путь немецких дивизий. Когда перед их глазами на сотни верст встала непривычно высокая стена гигантских кристаллов, немцы в приказы включили слова бога немецкой мысли Георга Вильгельма Фридриха Гегеля: «Вечные горы не имеют преимущества перед мимолетной розой».
Немцы наступали с северо-востока. С юго-запада в станицу спешил Глеб Есаулов, проработавший год по мобилизации грузчиком в горном карьере. В предзакатный час сизым отчуждением куталась Дубровка. Замкнуто темнела Долина Очарования. Под листками шалфея, золотобородника, подорожника оживали ночные насекомые. Дневные убирались на покой. Какой-то припоздавший жук оголтело совался в жучьи норки, но из них свирепо ощеривались рогатые жуки-броненосцы — в том мире незыблемо продолжал действовать извечный закон единоличности и самостоятельности.
Текла синяя прохлада гор. По чистой грунтовой дороге катилась цыганская телега, свернула, остановилась. На траву посыпались пестрые цыганята и женщины. Становились табором. Стелили на земле кошмы и одеяла. Мужчины распрягали пегих коней. Закурился дымок костра. Из узла вылезла кошка с котятами и повела их на охоту за мышами в зеленя. Низины затопил туман, и утесы Синих гор поднимались, как из моря, окутавшись древней печалью наступающей ночи.
Горы оставались равнодушными.
Утром немцы и Глеб встретились.
У Подкумского моста стояла толпа. Через мост шли танки. Не вылезая вперед, Глеб думал, как теперь начнет хозяиновать, если разрешат частную собственность. Мысли прервал истошный визг собачонки, попавшей в стальную челюсть танка. Смазанная кровью шестерня гусеницы сыто смирила грохочущий лязг, зарокотала глуше. На танке нарисован ягуар.
— Гля, кошка! — громко удивилась маленькая девчушка с белыми косичками.
За танками стрекотали мотоциклы с пулеметами. Люди попятились. То ли от солнца, то ли рассчитывая на жуткое психическое воздействие, мотоциклисты были в огромных зеленых очках, пятнистых камуфляжах и касках с тропическими козырьками. Они были страшнее придуманных марсиан и потому, что уже залили кровью пол-России.
Пожилой казак, имя его не сохранили анналы, вышел на шоссе, положил земной поклон и поднес командиру первого танка хлеб-соль — на буковом славянском блюде, где вырезаны серп и сноп и слова молитвы «Хлебъ нашъ насущный даждъ намъ днесь». Видя, что немцы не стреляют, несколько городских шлюх уселись на колени мотоциклистов, — некоторых из них наши моряки видели после войны в Австралии.
Головной танк остановился. На дороге стояла огненнокудрая девушка с белым афишным щитом — на нем стихи старого французского поэта:
Городок наш мал, а не дается
Он полиции ни в сети, ни в капкан.
В нем нас две-три тысячи найдется
Самых буйных и отважных горожан.
Люди замерли, ожидая выстрела. Смело высунувшийся из люка капитан долго читал стихи и сказал почти без акцента:
— Это оригинально. Я сам не люблю полиции.
Подъехавшие мотоциклисты оттеснили девушку с дороги. Спиридона поразили волосы девушки — такие же красные, как у него, и он запомнил ее. После этого очки и козырьки уже не пугали — ни тех, кто ждал немцев, ни тех, чьи имена после войны будут выбиты золотом на траурных обелисках. Почти все население враждебно немцам уже потому, что в каждой семье есть фронтовики. А на бороду Барбароссы в станице есть красная борода Спиридона, который в Испании уже щипал Р ы ж е б о р о д о г о.
Выстрела в красноволосую девушку не последовало потому, что немцы, зная, что здесь были наиболее яркие очаги контрреволюционной Вандеи, проводили «политику дружбы». Ни расстрелов, ни повешений в первые дни не последовало. Наоборот, солдаты альпийской дивизии «Эдельвейс» ходили с приветливым видом, женщинам уступали дорогу, подвозили пешеходов на машинах, не ожидая просьб, и только отечески ударили одного подростка по мягкому месту, который позволил себе курить в присутствии взрослых. Немецкий комендант не захотел занимать прекрасный санаторный особняк в «Красных камнях», а поселился за плату у одинокой женщины — так сообщалось в газете «Свободный Кавказ».
Газета вышла в первый же день оккупации. Оповестила, что можно хозяевам вселяться в дома, отобранные Советской властью. Писала об «ужасах двадцатипятилетнего ада». О том, что танковая армада «Кленовый лист» ощутила на горных вершинах ветер призрачной Индии. Цитировались немецкие и русские философы прошлого века. Расписывались подвиги гренадеров и егерей-скалолазов, «успешно идущих по линии Берлин — Баку — Бомбей». Мелким петитом упоминались «сталинские бандиты» — на Кубани начинали действовать партизаны.
