Елена Прудникова - Катынь. Ложь, ставшая историей.
Оплаканные заживо. Гораздо интереснее другой вопрос: существовали ли люди, которые значатся в списках, но либо погибли в других местах, либо вообще остались живы?
А как же? Конечно!
Мы уже упоминали о польском офицере Марьяне Рудковском, который умер в лагере в Польше, а значился в катынских списках. Были и другие. Ален Деко, например, рассказывает об удивительных открытиях Катерины Девилье.
«В одном из выпусков моего журнала «История обо всем " я привел статью Катерины Девилье «Что я знаю про Катынь»… Необычная судьба: юная француженка накануне войны оказалась вместе с родителями в Польше, а потом поступила на службу в Красную Армию в чине лейтенанта. Ей принадлежит первенство в расследовании катынских захоронений. Об этом она рассказывает в статье. В ней содержатся небезынтересные детали, которые, возможно, способны изменить некоторые, слишком поспешно сделанные выводы…
В апреле 1941 года Катерина Девилье была во Львове. Она узнала, что студенты, заключенные в Брест-Литовской крепости, будут освобождены. В этой же крепости с ноября 1939 года находился ее дядя, и никто ничего не знал о его судьбе. Она разыскала студентов, чтобы что-нибудь разузнать относительно дяди. Увы, о нем они ничего не слышали. В качестве слабой компенсации они рассказали ей о своем товарище по камере, Збигневе Богусском.
Катерина была ошеломлена. Збигнев Богусский! Друг детства! Он служил в польской армии и попал в советский плен в сентябре 1939 года. Его отправили в лагерь польских военнопленных офицеров в Козельск, он бежал, но был пойман и во второй раз попал уже в Брест-Литовскую крепость. Львовские студенты встретили его там в апреле 1941-го. Он рассказывал им «массу пустяков, — пишет Катерина, — вспоминая свое детство и школу, пляж в Сопоте, старую каргу, которая не позволяла воровать конфеты, водяные бомбы…» Неопровержимый вывод: «Несмотря на плохое обращение и частое пребывание в карцере, Збигнев, безусловно, был еще жив в апреле 1941 года»»…
После начала войны Катерина попала на фронт, была ранена, снова воевала… Затем (судя по всему, в 1944 году) она сопровождала делегацию от 1-й польской армии, отправлявшуюся в Катынь.
««Все осталось так, как было при немцах. На площадке был установлен барак, который играл роль музея. Музея советских зверств, состоящего из экспонатов, отобранных с немецкой тщательностью. Все там было сгруппировано, упорядочено и классифицировано, всюду ощущался невыносимый порядок в стиле Третьего Рейха. Книги с золотыми тиснениями и подписями именитых посетителей из-за рубежа, копии решений, ряд фотографий менее известных гостей — и все это в алфавитном порядке. Бумаги, письма, карандаши, ручки, фотографии, портмоне казненных и фотографии их трупов также в алфавитном порядке. В алфавитном же порядке список жертв Катыни, разделенный на равные промежутки по принципу принадлежности к одному бараку».
И именно тогда Катерина испытала самое глубокое удивление в своей жизни. «В стопке на букву «А» я увидела имя своего дяди, а на букву " Б " — Збигнева Богусского. Збигнева, расстрелянного в марте 1940… и сидевшего в камере Брест-Литовской крепости с львовскими студентами в… апреле 1941-го?»
На секунду ей показалось, что она сошла с ума. Она кинулась к вещественным доказательствам. «Ящик дяди Христиана был пуст. В отделении Збигнева была его детская фотография и копия письма матери от 6 марта 1940 года. Подпись — его». И снова — тень безумия: «Я ничего не понимаю».
Она все поняла уже через несколько месяцев. Или подумала, что поняла. Вернувшись однажды в Польшу, она встретила фронтового товарища, который был поражен странным обстоятельством — письмом, которое он якобы написал своей матери. В тот момент, когда письмо было написано, он находился где-то в хабаровских рудниках и вряд ли мог писать вообще что-либо. Но подпись под письмом, вне всяких сомнений, была его собственная. «Вот только письмо… Но я никогда не писал его!»
И в этот момент она поняла, что Катынь — дело, целиком сфабрикованное немцами».
Были и еще уцелевшие. Владислав Швед пишет:
«Достаточно напомнить судьбу выдающегося польского юриста, профессора, подпоручика Ремигиуша Бежанека, числившегося в списках катынских жертв под № 1105, но прожившего в Польше после войны долгую и счастливую жизнь. Немцы в Катыни «опознали " трупы и других вернувшихся после окончания войны в Польше людей…»[151]
Некоторые данные приведены в интервью с подполковником в отставке Борисом Тартаковским, бывшим офицером Войска Польского (того, которое формировалось в СССР). В 1991 году он написал письмо в редакцию «Военно-исторического журнала». Сотрудник журнала с ним встретился, и вот что рассказал Тартаковский:
«В Люблине к нам пришло пополнение, состоявшее из польских граждан. Среди прибывших были два сержанта — польские евреи. Один из них — Векслер, фамилии второго, к сожалению, не помню. Из беседы с ними узнал, что они находились в 1940–1941 гг. в советском лагере для военнопленных, расположенном в Козьих Горах, в так называемом Катынском лагере. Сержанты рассказали: когда немцы подходили к Смоленску, начальник лагеря приказал эвакуировать всех военнопленных. Железной дорогой этого сделать не смогли, то ли вагонов не хватало, то ли по какой другой причине. Тогда начальник лагеря приказал идти пешком, но поляки отказались. Среди военнопленных начался бунт. Правда, не совсем бунт, но поляки оказали охране сопротивление. Немцы уже подходили к лагерю, были слышны автоматные очереди. И в этот момент охрана лагеря и еще несколько человек, в основном польские коммунисты, сочувствующие им и еще те люди, которые считали, что от немцев им ничего хорошего ждать не приходится, в том числе и эти сержанты, ушли из лагеря»[152].
История опять же на первый взгляд странная — неужели охрана лагеря не могла справиться с заключенными? Но только на первый. Давайте представим себе, как это было. Начальник в Смоленске, выбивает вагоны, лагерем управляет его заместитель. Немцы прорвались, уже слышна стрельба, ясно, что надо срочно уходить — и тут заключенные объявляют «сидячую забастовку», да еще и баррикадируют, например, двери бараков. Что с ними делать — совершенно непонятно, их раз в десять больше, чем конвоя, инструкций никаких нет, приказов тоже, а за расстрел без приказа товарищ Берия поступит так, что мало не покажется. Да и времени уже нет, немцы, если застанут, не пощадят. Ну и что здесь невероятного, если охранники плюнули и ушли, прихватив с собой тех заключенных, кто не ждал от немцев ничего хорошего? Евреев да коммунистов, кого же еще… Тот, кто был в лагере главным, вполне мог распорядиться бросить заключенных, что бы ему ни грозило: в этом случае он один пострадает, если же охрана останется — убьют всех.
Тот же Борис Тартаковский, рассказывает еще об одном своем соприкосновении с «катынским делом».
«После освобождения Смоленщины в Катынь направилась комиссия под руководством академика Бурденко… Неверно утверждение о том, будто в состав комиссии не были включены польские граждане. Были, в том числе и жители Люблина. Для этих целей предоставлял машины первый автомобильный полк Войска Польского, в котором я тогда служил. Вместе с комиссией в Катынь выезжало и несколько наших шоферов.
После наша часть была расквартирована в городе Гродзиск-Мазовецки. Хозяйкой моей квартиры была вдова польского офицера, сидевшего в Катынском лагере. Так вот эта женщина показывала мне письмо от мужа из Катыни, датированное сентябрем 1941 года. Однажды мы пригласили пани Катажину в нашу часть, где она рассказала о судьбе своего супруга. А вскоре к ней домой пришли двое неизвестных мужчин и забрали это письмо. Кто были эти незнакомцы? С уверенностью сказать трудно. Однако можно сделать некоторые предположения. Дело в том, что в раздувании катынской трагедии принимала активное участие Армия Крайова, подчинявшаяся Польскому эмигрантскому правительству в Лондоне. Правда, с доказательствами у них было туго. Так, постоянно менялись цифры относительно числа жертв Катыни — от двенадцати тысяч человек до четырех тысяч. Такие колебания стали возможны из-за того, что в списки погибших включались фамилии тех польских офицеров, которые погибли в других местах, а то и просто пропали без вести. Показательное с этой точки зрения событие произошло в городе Урсус, когда там находилась наша часть. В соседний дом вернулся майор Войска Польского, фамилия которого значилась в списках офицеров, расстрелянных в Катыни»[153].
Думаем, что если бы господа поляки (но только после окончательного отказа в компенсациях) взяли на себя труд разыскать родственников всех поименованных в катынских списках, они узнали бы много интересного. Вот только оно им надо? Они ведь наследники не «армии Людовой», а «Армии Крайовой», польского эмигрантского правительства…
