Елена Прудникова - Катынь. Ложь, ставшая историей.
Поведение пленных поляков, которых я видел летом 1940 г. и в начале лета 1941 г., внешне не отличалось от поведения немецких военнопленных, которых мне приходилось позднее видеть во время войны и после ее окончания при аналогичных обстоятельствах. Запомнилось только то обстоятельство, что поляки более небрежно относились к своему внешнему виду, допуская неряшливость и различные вольности в форме своей одежды… Еще одна запомнившаяся деталь — в традиционных четырехугольных фуражках-«конфедератках» польских офицеров было мало, на работу они обычно ездили в пилотках или с головами, замотанными неизвестно чем…
С полной ответственностью и категоричностью заявляю, что я польских военнопленных видел несколько раз в начале лета 1941 г., и последний раз я их видел буквально накануне Великой Отечественной войны, ориентировочно 15–16 июня 1941 года, во время перевозки польских военнопленных на автомашинах по Витебскому шоссе из Смоленска в направлении Гнездово…
…Смоленское стрелково-пулеметное училище эвакуировалось из гор. Смоленска в первой декаде июля 1941 г… Перед погрузкой в эшелон моей учебной роты, ориентировочно 5–6 июля 1941 г. (точную дату не помню), командир нашей роты капитан Сафонов зашел в кабинет военного коменданта станции Смоленск Придя оттуда уже в темноте, капитан Сафонов рассказал свободным в этот момент от погрузочных работ курсантам нашей роты (и мне в том числе), что в кабинете военного коменданта станции он (Сафонов) лично видел человека в форме лейтенанта госбезопасности, который, чуть ли не стоя на коленях, выпрашивал у коменданта эшелон для эвакуации пленных поляков из лагеря, но вагонов комендант ему не дал… Позднее в эшелоне в разговорах между собой курсанты говорили, что на месте коменданта они поступили бы точно так же и тоже эвакуировали бы в первую очередь своих соотечественников, а не польских пленных»[156].
Что тут можно сказать? Только одно: вот это память! Это ведь только часть рассказа полковника Кривого, в полном тексте, размещенном на сайте «Правда о Катыни», еще множество самых разных подробностей.
Свидетели обвинения. Появились ли за столько лет свидетельства, подтверждающие версию, что поляков расстрелял НКВД? Ведь в реальных делах такого рода, по крайней мере в густонаселенной европейской части СССР, всегда находится множество свидетелей, даже спустя полвека.
Кое-что есть и на этой чаше весов. Главные улики — пресловутый «пакет № 1» и показания бывшего начальника УНКВД Тверской области Токарева, но их мы рассмотрим в следующих главах. А если говорить о мелочах, то, прямо скажем, негусто…
К заслуживающим внимания можно отнести так называемое «свидетельство Кагановича», которое записал историк А. Н. Колесник. В период с 1985 по 1991 год у него состоялось шесть бесед с Лазарем Моисеевичем. О поляках они говорили 6 ноября 1985 г. Любопытно, что позже Колеснику позвонили из КГБ и обязали не разглашать содержание беседы.
Каганович рассказал, что весной 1940 года руководство СССР приняло тяжелое, но необходимое в той обстановке решение о расстреле 3196 преступников из числа польских граждан. Он говорил, что это были люди, причастные к массовому уничтожению советских военнопленных, а также сотрудники карательных органов, совершавшие преступления против СССР и польского рабочего движения в 20-е — 30-е годы[157]. Кроме них, были расстреляны уголовники из числа военнопленных, совершившие на территории СССР убийства, изнасилования, разбойные нападения.
Кроме Кагановича, в 1986 году примерно то же число — около трех тысяч человек — назвал в телефонном разговоре бывший в 1940 году председателем Совнаркома Молотов. Цифру Кагановича — 3196 человек — в беседе с Колесником подтвердил также бывший нарком СССР по строительству С. 3. Гинзбург, хотя откуда он ее узнал — непонятно. Может быть, операция являлась далеко не такой секретной, как ее представляют?
В общем-то, ничего особенно потрясающего Лазарь Моисеевич не открыл. Статья 58.13 Уголовного Кодекса предусматривала в числе прочего и расстрел, шпионаж и бандитизм тоже карались соответственно. Да и те, кто мучил и убивал беззащитных пленников, по какой бы статье их ни провели, едва ли найдут сочувствие в современном обществе (по крайней мере, российском). Смущает только число — 3196 человек, с учетом того, что, по статистике НКВД, за весь год было расстреляно 1863 человека.
Впрочем, как Каганович, так и Молотов имели дело не с приговорами, а с расстрельными списками. А чем в то время являлся оный список — не совсем понятно. Политбюро могло как утверждать приговоры после их вынесения, так и санкционировать применение к данному человеку высшей меры перед судом. В этом случае вполне могло получиться так, что реально казненных оказалось меньше, чем было имен в списке — Политбюро санкционировало, а суд взял и не приговорил. Конечно, поклонники журнала «Огонек» над подобным непослушанием в страшном сталинском СССР посмеются, однако в реальном (не по Хрущеву — Оруэллу) Советском Союзе такое вполне могло иметь место.
Как бы то ни было, к Катыни эти расстрелы не имеют ни малейшего отношения.
Несколько свидетельств местных жителей добыли польские кинодокументалисты по ходу съемок фильма «Катынский лес». Выглядели они примерно следующим образом («пани Ванда» в приведенных диалогах — ведущая фильма, дочь погибшего в Катыни польского офицера):
«Пани Ванда. Вы видели этих людей. Вы должны помнить.
Свидетельница. Я уже этого ничего не могу Вам сказать. Вам по-честному говорю, что я уже ничего этого не помню. Ничего не могу я Вам сказать на эту тему. Не могу.
Пани Ванда. А что Вам сердце говорит?
Свидетельница. Ничего не могу; и не скажу ничего! Хотя и что знаю — Вы сами понимаете, почему Вот так вот. Время такое. Сегодня я что-то Вам скажу; что-то расскажу; а потом… Все хочут пожить».
Вот разговор еще с одной женщиной:
«Пани Ванда. Мне кажется, должны знать. Мне кажется, что Вы можете сказать. Как их везли здесь, железной дорогой? А потом как на эти Козьи Горки? Как это было? Как эти последние минуты моего отца здесь были? Как было? Как привезли их? Как потом везли на Козьи Горки?
Свидетельница. Ну как. Привезут с этого… Вот путь… Запасная [изображает железнодорожные пути жестами рук]… На запасной путь поставят. Приедет машина, подгоняют машину.
Пани Ванда. Да.
Свидетельница. И они лезут в машину. Ну, как " черный ворон " машина. Ну, их посадят в эту машину — и повезли. Машина легковая наперед, машина сзади за ними идет.
Пани Ванда. А как их там вели?
Свидетельница. А там уж я не знаю, что с ними делали.
Пани Ванда. А выстрелы слышно было?
Свидетельница. Не, не слыхала, я дома не сидела.
Пани Ванда. Ну, а кто-нибудь слышал?
Свидетельница. Ну, может, кто и слышал…»
Еще эпизод с той же женщиной:
«Свидетельница [с середины фразы]… «пук», «пук» — говорит ночью. И всё. Ладно, не плачь. А тады их откапывали, мы ходили глядеть. Не надо плакать. Теперь уже не вернешь. Скока прошло.
Пани Ванда. И что люди говорили тогда? Жаловали?
Свидетельница. Ничего люди не говорили.
Пани Ванда. Боялись?
Свидетельница. Конечно, боялись».
А вот Михаил Кривозерцев, один из свидетелей «комиссии Бурденко», уже очень старый, говорит медленно, с паузами, и его дочь, Тамара Лаппо. Пусть читатель простит, но мы приведем, пожалуй, эту запись почти целиком, поскольку она интересна в первую очередь психологически.
«Тамара Лаппо. Там лес был хороший, туда ходили ягоды собирать, грибы, всё такое. Вдруг стало запретной зоной. Всё загородили, всё. Но мы, дети, всё равно туда лазали, потому что это под проволоку там вечно полно было грибов и ягод. И там этот дом был, этот ихний.
Перед самой войной стали возить. Кого, мы же не знали, поляков или кто там еще был. Но факт тот, что на станцию приходили вагоны, такие вот, знаете, с решетками… И вот мы, дети, собираемся. Кругом стояли метров на сто, не пускачи туда, конечно, но дети всё равно бегали. Взрослые-то боялись, а дети всё равно бегали. И я лично это видела. Трап, с этого вагона. С одной стороны стоит машина крытая для вещей. Вот идет по трапу, какие у него там, что у него в руках есть, бросает туда, а сам садится в другую, в " воронок " — " черный ворон как это у нас называется. Видела сама, что меня поразило, такой вот в черном, в таком, как накидка, может быть это ксёндз или кто это, в черном одеянии, в длинном, свободном [показывает жестами рук, как выглядело одеяние польского священника]. Вот это у меня запечатлелось, я его вот и помню все эти годы.
