Владимир Шигин - Короли абордажа
— Теперь ты видишь, Фемистокл, сколь сильна у нас любовь к Отечеству!
— Я беру все свои слова обратно! — отвечал ему с палубы триеры афинский флотоводец.
«Эгинцы, — пишет Геродот, — а за ними и афиняне стяжали себе в этой битве величайшую славу. Особенно отличились эгинец Поликрит, афинянин Евмен из Анагирунта, Аминий из Паллены, преследовавший Артемисию. Знал бы Аминий, что Артемисия находилась на этом корабле, он, конечно, не прекратил бы преследования, ведь за поимку ее живой была назначена награда в 1000 драхм. Ведь афиняне были страшно озлоблены тем, что женщина воюет против них.»
В панике отступления несколько финикийцев, корабли которых были уже потоплены, сумели добраться до берега и упасть к ногам Ксеркса.
— Мы потерпели поражение и потеряли свои корабли исключительно из-за предательства подлых ионян! — сообщили они царю царей.
— Что ж, — сказал Ксеркс — Предатели получат свое сполна!
В это время прямо под берегом, где восседал в кресле персидский царь, разыгрался один из эпизодов огромного сражения. Быстрая самофракийская либурна ионян смело контратаковала и точным таранным ударом в борт потопила аттическую триеру со всей командой. Однако почти сразу же еще не успевшая развернуться для маневра либурна была сама атакована эгинским кораблем и уничтожена не менее точным ударом медного клыка-тарана. Но, не растерявшись, ионяне стали метко метать дротики в своих собратьев греков, а затем в отчаянной атаке отбили и всю триеру.
Увиденное восхитило Ксеркса.
— Какая смелость! Какая преданность моему делу! — говорил он окружающим. Уверовав в мужество союзников ионян, Ксеркс немедленно обратил весь свой гнев на стоявших неподалеку жалобщиков финикийцев, которые были тут же обезглавлены.
Тем временем бежавшие с поля боя коринфяне уже миновали святилище Скирады, что на Саламине, когда навстречу им вышло какое-то небольшое парусное судно. Как выясняли впоследствии, его никто и ниоткуда не посылал, то был знак богов. Когда судно приблизилось с триерами коринфян на голосовую связь, с него прокричали:
— Адимант! Ты обратился в бегство, предательски покинул эллинов, а они сейчас одерживают блестящую победу над врагом!
— Я не верю ни единому вашему слову, ибо знаю точно, что сейчас персы добивают последних, и мой флот — это последнее, что еще осталось у Греции! — отвечал им трусливый Адимант.
— Если не веришь, то возьми нас заложниками и предай смерти, если мы окажемся не правы! — прокричали с неизвестного судна.
Поняв, наконец, что он ошибся в своих расчетах и теперь единственное, что остается — это успеть хотя бы к финальной части боя, чтобы потом можно было сказать, что и он дрался, Адимант повернул свои корабли обратно к месту схватки. Однако как ни торопились коринфские гребцы, принять участие в бою они уже не успели. Все было уже кончено до их подхода. Это, впрочем, нисколько не помешало впоследствии коринфянам сочинять рассказы о том, что они были в числе самых храбрейших героев Саламина.
Несмотря на ожесточенные рукопашные схватки на палубах сходящихся бортами кораблей, потери эллинов были многим менее потерей персов. Греки все поголовно умели прекрасно плавать, а потому упавшие за борт тотчас забирались обратно на борт ближайшей триеры, с тем, чтобы продолжить бой, или плыли к песчаным отмелям Саламина. Персы ж и их многочисленные союзники плавать в подавляющем своем большинстве не умели совсем, а потому падение в воду было для них равносильно смерти. Вскоре вся водная гладь пролива была уже буквально забита телами утонувших. Остатки персидского флота медленно вытягивались из пролива. По существу это был уже не флот, а огромное скопище предоставленных самих себе избитых корабельных остовов.
Греки отступивших не преследовали. Наоборот, зная, что в бою участвовал далеко не весь огромный персидский флот (всем так не хватило в проливе места), они, не теряя времени, выстроились в боевые порядки, ожидая возможной атаки неприятеля, пожелавшего взять реванш за понесенное поражение. Но персам было уже не до реванша…
Геродот пишет: «Между тем множество корабельных обломков, подхваченных западным ветром, принесло к берегам Аттики, к так называемому мысу Колиада. Так исполнились прорицания о морском сражении, которое приписывали Бакиду и Мусею, а также пророчество, некогда изреченное афинянином Лисистратом, о принесенных сюда волнами корабельных обломках. „Колиадские жены ячмень будут жарить на веслах“, — предрек он».
Когда Ксеркс понял окончательно, что он присутствует не при победе, а при поражении, он поднялся со своего золотого кресла.
— Отправить немедленно гонца в Персию с известием о случившемся! — велел он. — Пусть там вместе с нами скорбят о великой утрате и обрушившихся на нашу голову несчастиях! Я же воздвигну плотину с материка на Саламин и все же завоюю этот проклятый остров!
Когда гневный пыл царя царей несколько спал и он сам понял всю нереальность своего плана завоевания Саламина, Ксеркс обратился к своему первому министру Мардонию:
— Нам предстоит оставить Афины!
— Я хочу остаться здесь и прорваться несмотря ни на что в Пелопоннес! — заявил министр.
— Хорошо! — кивнул Ксеркс. — Я оставляю тебе триста тысяч лучших воинов, с остальными же возвращаюсь домой!
Грекам Мардоний послал следующее послание: «Вы победили вашими морскими корытами людей сухопутных, не умеющих работать веслами, но теперь перед нами широкая и ровная земля Фессалии, да и Беотийская равнина хороша для состязания между добрыми всадниками и гоплитами.»
На следующий день основные силы персов начали отход к Геллеспонту. Остатки флота были к этому времени кое-как собраны, и теперь каждый из оставшихся в живых морских военачальников стремился показать царю, что он предан ему и готов сделать все возможное для безопасного перехода Ксеркса по мосту. Однако команды были настолько деморализованы после Саламина, что теперь они панически боялись всего. Когда персидские корабли достигли мыса Зостера, подле которого море усеяно множеством небольших утесов, то испуганные египтяне и финикийцы приняли их в сумерках за греческие триеры. Тотчас, невзирая ни на какие сигналы, корабли отвернули от скал и начали разбегаться в разные стороны. Собирать беглецов пришлось в течение нескольких дней. Ксеркс, наблюдая эту горестную картину с берега, к удивлению многих, даже не возмущался:
— Это следовало ожидать! Ведь у Саламина погибли храбрейшие, а уцелели трусливейшие!
Греки несколько дней после Саламина приводились в порядок и напряженно ждали, что предпримут персы.
Осматривая на берегу моря остовы выброшенных на отмели неприятельских кораблей и трупы персов с золотыми ожерельями на шеях и браслетами на запястьях, афинский наварх сказал сопровождавшему его:
— Возьми себе все это золото! Ты не Фемистокл, тебе можно!
По-прежнему стоя в боевых порядках, греческие триеры были готовы в любой момент продолжить сражение за Саламин. Узнав же об отходе Ксеркса, Фемистокл отдал команду о его немедленном преследовании. Греческий флот пустился в погоню. Однако у острова Андрос персы были потеряны в густом тумане.
Фемистокл разгадал намерения Ксеркса. Здесь же у Андроса он настойчиво призывал совет навархов произвести бросок к Геллеспонту, чтобы, опередив Ксеркса, разрушить мост, а заодно и добить деморализованный персидский флот. Но его разумная инициатива, как всегда, вызвала возражения. Более иных горячился воспрявший дух ом после Саламина Еврибиад.
— Если мы разрушим мост, то Ксерксу некуда будет уходить, и он опять вернется в Грецию, а потому идти к Геллеспонту никак нельзя и надо дать персам золотую дорогу! Нам же надлежит напасть на персидские берега, — вещал он.
— Ксеркс уходит, чтобы вернуться вновь! — пытался образумить говорившего Фемистокл.
Но опасность со стороны персидского флота для Еврибиада миновала, а с ней отпала необходимость прислушиваться и к разумным речам афинского наварха. Фемистокл остался в меньшинстве, и союзный флот так никуда и не двинулся. Совсем скоро грекам придется об этом горько пожалеть.
Вне всяких сомнений, что уничтожь тогда греческие триеры геллеспонтский мост и добей остатки персидского флота, положение Ксеркса сразу же стало бы критическим. Ему немедленно пришлось бы отводить еще оставшиеся в Аттике войска Мардония и общими силами прорываться на родину. Ни о каком продолжении войны, конечно же, уже не могло идти речи. Но Ксеркс был отпущен, и война продлилась еще долгих тридцать лет…
Геродот приводит в своих трудах слова Фемистокла, которые тот сказал, видя, что его предложение о походе к Геллеспонту провалилось: «Я сам часто видел, как побежденные устремлялись на победителей, когда те доводили их до крайности. Не станем же преследовать бегущего врага, раз уж нам неожиданно посчастливилось избавиться от него. Ведь не мы совершили это, а боги и герои, которые не захотели, чтобы один человек стал властелином Азии и Европы. Ксеркс нечестивец, который не пощадил ни святилищ богов, ни человеческих жилищ, даже море бичевали по его приказу и наложили на него оковы. Для нас будет лучше, если мы останемся дома и подумаем о себе и своих домочадцах. Пусть каждый восстановит свой дом и старательно возделывает свое поле. А весной мы отплывем к Геллеспонту и в Ионию».
