Себастьян Хаффнер - Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны
В состоянии крайней необходимости красные ухватились за этот мир: что только что было невыносимым, стало теперь в их глазах спасительным якорем.
Ситуация была достаточно ясной: большевистское правительство было зажато со всех четырех сторон света и находилось под атаками. С севера, востока и с юга на них выступили в поход белые, за спинами которых стояли войска Антанты. С запада наступали немцы. В каком-то из направлений должен был быть сделан просвет, в противном случае наступил бы конец.
В каком из направлений? И это тоже было ясно. Было только одно: западное, немецкое. Своим пораженческим миром с Германией большевистское правительство в войне между Германией и западными державами, которая все еще шла полным ходом — да, как раз в этот момент война достигла на западе своей кульминации, — выбрало, так сказать, Германию. Возврата более не было. Оно не могло бороться против Германии и западных держав. И в таком случае разве не было абсурдно то, что в то время, как на западе Германия и её противники вели кровавые сражения, на востоке они наперегонки нападали на большевистскую Россию — как если бы она была их общим врагом, как если бы они были не врагами, а союзниками? Здесь следовало вклиниться, этот фронт нужно было взорвать. С Германией следовало снова договориться. Её непредвиденное наступление должно было быть остановлено. Цену за это следовало оплатить. Тем не менее, по крайней мере у немцев не было союза с белыми. А поскольку белые теперь бесспорно стали союзниками Антанты, то было совершенно логично, что красные со своей стороны объединятся с немцами против них.
Это было логично — логика отчаяния: но что за невероятный поворот событий! До этого ни немцы, ни русские не испытывали радости от своего вновь заключенного мира. Наоборот, они научились ненавидеть друг друга более чем когда-либо. Мирный договор с обеих сторон постоянно нарушался, и вновь назначенным послам в Берлине и в Москве до того приходилось в основном заниматься тем, чтобы непрерывно резко — и безуспешно — протестовать против этих нарушений договора. Русские протестовали против постоянных нарушений границ Германией и против оккупации областей; немцы против русской революционной пропаганды и вновь проводимой мобилизации.
Тут Чичерин, который стал преемником Троцкого в Москве на посту министра иностранных дел, неожиданно предложил немецкому правительству новые переговоры. Он хотел двух вещей: окончательных границ, бога ради — пусть даже худших, чем по Брест-Литовскому миру, но окончательных, которые бы немцы действительно уважали, — и германской поддержки: непосредственно против высаживающихся в России войск Антанты, а косвенно против поддерживаемых ими белых.
За это Чичерин предложил экономические концессии; прежде всего он предложил хлеб. Обе страны голодали. Немцы оккупировали важнейшие хлебные житницы России, но до тех пор, пока они вынуждены были там сражаться, и пока крестьяне оказывали пассивное сопротивление, урожаи падали. Чичерин пытался разъяснить немецкому правительству, что услужливое и дружественное русское правительство сможет гораздо лучше помочь Германии, нежели немецкая оккупация.
В действительности на конференциях, которые начались в июне и продолжались почти три месяца — только теперь не в Брест-Литовске, а в Москве и в Берлине, — речь шла о новых мирных переговорах. Брест-Литовский мир спустя три месяца после его заключения уже устарел благодаря происшедшим событиям — ужасным событиям для большевистской России. И в этот раз больше не было церемониальной увертюры и диалектического фехтования, как некогда между Кюльманном и Троцким. Грубая действительность не допускала больше дипломатической иносказательности: для русской стороны в переговорах речь шла теперь о жизни и смерти; для немцев — не больше и не меньше, как о колонизации всей России.
Потому что это было новым со стороны немцев: прежде они домогались «только лишь» большой империи из русских окраинных государств, от Финляндии до Закавказья; сама коренная часть России, ослабленная и лишенная силы, могла вариться в собственном соку под невозможными большевиками. Но теперь германское правительство рейха неожиданно увидело гораздо более грандиозные возможности: перед их глазами Россия тонула в невообразимом хаосе, она вдруг лежала совершенно открыто, разодранная, смертельно раненая, огромная, но беззащитная, не что иное, как трофей: требовалось лишь только руку протянуть. В то время как на западе приходилось идти на уступки — как раз в это время война там повернула к худшему, — здесь без потерь можно было все удержать. Помощник государственного секретаря иностранных дел, фон Бусше, писал 14-го июня: «Русский транспорт, промышленность и вся экономика должны попасть в наши руки. Захват Востока должен нам удаться. Оттуда будут добываться проценты для наших военных займов».
Уже был создан синдикат крупных германских банков и немецкой тяжелой промышленности — основной капитал: два миллиарда марок — «для экономического проникновения в Россию»; даже неутомимый Хельфанд снова планировал — у него был проект огромной русской газетной монополии, с помощью которой он наводнит всю Россию и повлияет на русское общественное мнение в интересах Германии (попутно также сделав себя из скромного миллионера — миллиардером). Что там Украина, Лифляндия и Эстляндия: теперь для немцев речь шла о владычестве над всей Россией, теперь вся Россия должна была стать немецкой Индией. Только одного они еще не решили: следует ли производить колонизацию с большевиками или против большевиков. И в связи с этим вопросом в начале августа 1918 года произошел настоящий внутренний кризис германской политики.
Начало августа 1918 года! Это был момент английского прорыва под Амьеном, «черный день германских войск», момент, когда война на западе была окончательно и бесповоротно проиграна. Было бы гротескным предположение о том, что в этот момент руководителям Германии было нечего делать, кроме как сражаться друг с другом по вопросу о том, как им следует колонизировать Россию — именно не «следует ли», а «как». Но на востоке были немецкие дивизии — которых не было на западе, — и они все еще были непобедимы. Немцы держали в своих руках бразды правления. В то время, как на западе у них было отчаянное положение, в России они все еще могли решать судьбу «белых» и «красных», как у Гомера олимпийские боги решали судьбы греков и троянцев. И как и олимпийские боги, они устроили над этим гомерическую борьбу.
Ведь одновременно с головокружительными мыслями, что теперь, превосходя все доселе достигнутое, можно сделать немецкую колонию из всей России, имелся еще и второй, новый мотив для руководителей умирающего германского кайзеровского рейха: неожиданное, почти непобедимое отвращение к большевикам и к связи с большевиками. Частично обе вещи были взаимосвязаны: до тех пор, пока к «русскому колоссу» все еще имелось смутное уважение, большевистское правительство в Москве — которое в глазах консервативных немцев выглядело правительством полусумасшедших — казалось хорошей гарантией против возрождения его силы; теперь же, когда Россию рассматривали просто как огромный объект эксплуатации, оно больше не было нужно. Имелся еще второй рациональный аргумент для неожиданно открывшегося или вновь открытого немецкого антибольшевизма: он мог создать своего рода общий знаменатель с державами Антанты, если с ними, как это начало казаться, однажды можно будет примириться и договориться. Но эти соображения едва ли были решающими. Что здесь проявилось — так это просто инстинктивное отвращение. Что за ужасные это люди, с которыми они связались! Невозможно! Уже в последней фазе Брест-Литовска неожиданный всплеск инстинктивного антибольшевизма Людендорффа внес некоторое замешательство в холодные государственные расчеты. В начале июня германский военный атташе сообщал из Москвы, что будет достаточно двух немецких батальонов, чтобы «создать порядок». Людендорфф не мог устоять: 9-го июня он пишет длинный меморандум, в котором требует разрыва с большевиками и союза с белыми. В конце концов, он хотел снова быть в приличном обществе! По его приказу генерал Хоффманн связался с Милюковым, бывшим министром иностранных дел мартовского правительства 1917 года. Поговаривали о восстановлении «конституционной монархии» в России — возможно, под германским монархом? В порабощенных окраинных государствах немецкие династии тогда тоже ревностно искали новые троны для своих последних из родившихся сыновей.
Такое «приличное» русское правительство могло бы тогда получить и более мягкие условия мира; можно было бы отдать ему назад Украину, возможно даже часть Прибалтики. Естественно, ведь если вся Россия будет германской колонией, больше не имело значения, отделены ли от нее окраинные государства или же нет.
