Роландо Кристофанелли - Дневник Микеланджело Неистового
* ... исчезнуть вместе с уходящим веком - в полемическом пылу автор забывает, что Леонардо да Винчи выступал против канонизации античной культуры и высмеивал тех ее рьяных сторонников, которые, по его выражению, сменив Библию на античные тексты, уподобились одержимым средневековым схоластам, скрывающим собственное скудоумие за высокими авторитетами.
Не скрою, я тоже восхищаюсь античностью, но все же придерживаюсь мнения, что нынешние мастера во многом столь же приемлемы. Пора наконец покончить с досужими разговорами о превосходстве всего античного, а нам, художникам, следует доказывать свою значимость и современность и делом, и словом. Именно так я поступил нынче в разговоре с Риарио и его другом Якопо Галли. Настало время вплотную приступить к формированию подлинно современного сознания.
Сижу над эскизами для Вакха, которого намерен изваять. Работа продвигается неплохо, хотя никто не поручал мне такого заказа. О новом замысле пока говорил с одним лишь Якопо Галли.
* * *
Жизнь в этом городе производит совершенно иное впечатление, нежели во Флоренции. Нет даже намека на те страстные споры и кипучие дела, которые еще до недавнего времени отличали жизнь в наших краях. Сравнивая Рим даже с сегодняшней Флоренцией, где все стало дыбом по милости Савонаролы, не могу не признать, насколько мой город милей и привлекательнее этой хитрой папской столицы.
Куда не кинешь взор - всюду одни сутаны да бесчисленные церкви, часовни, святыни. Здесь даже чаще, чем во Флоренции, встречаются изображения святых; их можно видеть на каждом перекрестке и фасадах домов. Зато нигде, как в Риме, не сыскать укромных уголков, где царит полнейшая тишина, так располагающая ко всякого рода размышлениям, и ни единой души вокруг; тут уж и впрямь ни с кем словом не обмолвишься и не поспоришь о чем-нибудь. Вообще-то здесь даже не с кем повздорить. Люди не разъединены и не раздираемы столь непримиримыми распрями, как во Флоренции. Порою кажется, что они вовсе лишены каких бы то ни было мыслей или собственных суждений. Да и откуда таковым взяться при здешней бесцветной жизни, не порождающей никаких идей. Жизнь течет сама по себе, без крутых поворотов, не встречая преград ни с чьей стороны.
Однако за монотонностью бытия кроется некая многозначительность, в которую я ничуть не верю. Да разве возможно всерьез принимать жизнь в этом городе, где Христос провозглашен владыкой, а дева Мария - владычицей. Никогда я не грешил неуважением к Христу и божьей матери, и все же глубоко убежден, что управлять на земле должно людям, а не священникам. И пусть земными делами вершат миряне, а не схимники! В этой нашей жизни надобно дышать полной грудью, любить, ошибаться, плакать, смеяться. Жизнь никогда не станет безмятежной, наподобие царства господнего.
А в Риме жизнь настолько оскудела, что превратилась в какое-то жалкое бессмысленное существование. Проповедники без устали поучают, что на земле мы всего лишь временные странники, а посему человек мало что значит... Но нет, и здесь существует класс людей, а точнее, круг семей, чью жизнь не назовешь никчемной и безрадостной. На фоне остальных смертных, живущих словно призрачные тени, благоденствуют римские патриции - целая свора закоренелых бездельников, которых так просто не увидишь. Окруженные многочисленной челядью, они живут себе припеваючи в роскошных дворцах.
* * *
Чего только не наслушаешься в Риме о бедняге Савонароле. Августинский монах Мариано выливает на его голову такие ушаты словесных помоев, что попади они в жертву - убили бы наповал. Понося своего противника, брат Мариано так усердствует, что его можно было бы заподозрить в черной зависти. Нынешним постом мне привелось раз его послушать. Чувствуя поддержку самого папы, августинец все более входит в раж, стараясь, видимо, не упустить удобный случай, когда можно обрести известность. Теперь он слывет здесь главным обвинителем Савонаролы, которого во всеуслышание объявил носителем ереси. Час от часу не легче, настоятель Сан-Марко оказался к тому же еретиком. Но мало кто верит этому, равно как и мерзким слухам, которые упорно распускаются всюду, дабы еще более очернить Савонаролу.
Как и во Флоренции, здесь также следят за перипетиями этой истории, но не принимая ее близко к сердцу. Люди слушают в церквах папских проповедников, однако воздерживаются от высказываний вслух, как это можно наблюдать у нас. Борьба между папой и Савонаролой занимает римлян лишь постольку-поскольку. Всяк посягнувший на власть папы да будет осужден, и дело с концом. Иных побуждений нет. Такие настроения доподлинно отражают нравы, царящие при папском дворе. Но обвинения против флорентийского ослушника не в состоянии породить фанатизм в душах и вызвать переполох в жизни здешнего общества. Такое впечатление, что в Риме предпочитают подальше держаться от дела Савонаролы, наблюдая развитие событий несколько свысока.
И все же смелость и непреклонность Савонаролы мне все более по душе. Однако, будь моя воля, я бы посоветовал ему сойти с амвона и найти отдохновение в книгах и молитвах, уединившись от мира в тихой келье (к чему, кстати, не раз призывал его папа Александр Борджиа).
* * *
На днях приобрел за пять дукатов глыбу белого мрамора, чтобы высечь из нее моего Вакха. Деньги выброшены на ветер: мрамор оказался непригодным. Пришлось снова потратиться и купить за ту же цену другую глыбу. Денег у меня мало, а думать приходится, к сожалению, не только о себе. В Рим заявился мой брат Буонаррото, который теперь сидит на моей шее, а родитель продолжает донимать просьбами о присылке денег.
Хотелось бы жить спокойно и ни о чем не думать, кроме работы. Не тут-то было. Ломай голову над семейными неурядицами, которые так отвлекают от дел. Не знаю, как мне отвязаться от моих домашних? Но сколько ни проси пощады, они с меня не слезут и будут терзать. Припомнил бы я сейчас синьору Лодовико, моему дражайшему папаше, сколько сил им было потрачено, дабы заставить меня бросить все эти художества. Послушай я тогда его и не научись работать с камнем, быть бы мне таким же балбесом, как остальные его отпрыски. Не миновать бы мне такой судьбы. И уж вряд ли я смог тогда высылать ему то немногое, что теперь урываю у самого себя.
Страшно вспомнить, как все ополчились против моего желания стать художником; особливо злобствовали отцовы братья. Скандалы в доме прекратились только после моего поступления в школу ваяния в садах Сан-Марко.
* * *
Рим, как и Флоренция, стоит на реке, глядясь в нее, словно в зеркало. Пока не пришлось еще повидать, как по Тибру плывут льдины, которые каждую зиму появляются у нас на Арно.
Римское небо соткано не из воздуха, а сплошь пропитано влагой. Хляби небесные то и дело разверзаются, и река от дождей вздулась, помутнела, приобретя бурую окраску. В полных водах Тибра все очертания теперь искажаются, словно в грязной луже.
Слепок Вакха потускнел под стать ненастью. В мою комнатенку свет просачивается еле-еле даже в ясную погоду. Уверен, что мой Вакх нисколько не будет походить на своих античных собратьев. Постараюсь как следует накачать его вином, и в этом будет главное отличие от греческих образцов. Мне хочется изваять крепко сложенного красивого юношу навеселе. Когда скульптура будет закончена, пусть всякому станет ясно, что Вакх хватил лишку, и его хмельное состояние будет выражено на лице и в движениях. У греков это всего лишь аллегория наслаждения ароматом спелого винограда, и я вправе назвать свою работу "Подвыпивший Вакх".
* * *
Сегодня Буонаррото отправился домой во Флоренцию верхом на муле. Не мог я долее держать его при себе, да к тому же у меня нет прислуги, чтобы ухаживать за ним. Нехватка средств лишает меня возможности нанять кого-нибудь для ведения хозяйства. Живу здесь как бирюк, и приезд брата поначалу обрадовал меня. Наконец-то отец и все домашние узнают из верных рук о моем здешнем житье-бытье. Пусть им будет доподлинно известно о моих нуждах и мытарствах одинокого существования, когда приходится самому себя обихаживать. Они там во Флоренции воображают, будто я здесь что ни день дукаты загребаю лопатой, а на деле все обстоит иначе. Несколько работ, которые мне удалось завершить, принесли так мало, что я едва свожу концы с концами.
Брат приехал сюда с желанием потрудиться и заработать себе на жизнь. Похвальное намерение. Но куда я мог его определить? Он ничего не умеет делать и, как остальные мои братья, не обучен никакому ремеслу. Единственное, на что он способен, пойти в услужение. Кстати, он меня уговаривал пристроить его конюхом или прислугой в дом Якопо Галли или даже к самому кардиналу Риарио. Но мог ли я просить для собственного брата место слуги у людей, с которыми поддерживаю вполне достойные отношения, несмотря на всю мою бедность! Надеюсь, что Буонаррото и отец поняли, в каком смешном свете я выставил бы себя и как повредил собственным делам, если бы поддался на уговоры брата. Я старался многое ему объяснить, дабы он не тешил себя радужными надеждами и на будущее.
