Георгий Пахимер - История о Михаиле и Андронике Палеофагах
Распустив собрание, протовестиарий вывел из него то заключение, что вельможи охотно уступают ему одному исключительное попечение о царе и делах государства, а потому, приняв в свои руки всю власть, отправился в Магнезию [25]. Там охранение царя поручил он людям верным, а царское казнохранилище — другим, тоже людям верным и достойным, которые пользовались ручательством многих, и в числе которых был логофет [26] стад, Агиофеодорит; сам же, с помощью прочих, занимался распоряжениями общими. Составляемы были и рассылались по всем городам Римской империи указы, как по поводу других нужд, так особенно и больше всего для объявления подданным о смерти царя, о наречении царем его сына и о том, чтобы все, по обыкновению, дали ему присягу. Таких указов приготовлено было множество; а красные царские подписи, так как царь не мог еще водить рукою и подписывать, поручено было сделать упомянутому логофету стад.
18. Между тем как протовестиарий заботился о всем и не имел покоя, — заботился свободно, не сознавая никакого своекорыстного замысла в своей деятельности, против него воздымалась и коварно подползала к нему ужасная зависть, когда он и не думал о том. И повод к тайной на него злобе для людей злых имел вид вероятия. Злоумышленники, казалось, ревнуют о царях, утверждая, что Музалоны одного из них, посредством приготовленных ими заколдованных снадобьев, вогнали в болезнь и отделались от него преждевременно, а у другого, еще царствующего, замышляют тоже похитить власть, думая о себе более надлежащего и, под благовидною наружностью, презирая царя и царство. Для иностранцев же в войске итальянском, которое было в руках великого коноставла, и для некоторых других, поводом обвинять Музалонов служило то, что, под влиянием их и особенно старшего между ними, эти иностранцы, еще при жизни царя, лишены были прежних своих пенсионов, что чрез это выражено им презрение, тогда как справедливость требовала бы почтить их, что по его представлениям загражден был им доступ к царю, и что унижение сделано им по повелению протовестиария. Этими и подобными мыслями раздражаемые люди того красноволосого и воинственного племени готовы были убить их, лишь бы только кто подстрекнул. А подстрекать их к тому, как многие говорили, имел причину начальник этой фаланги, который, когда его воины и прежде раздражены были против них, теперь же воспламенены, и более не связывались страхом, но сами грозили ужасами, — возбуждал их решиться на убийство, как на дело благовременное. И эту молву оправдали последствия; потому что те воины, как иноплеменники и большею частью пришельцы, без возбуждений на то не отважились бы: если же было так, что отважились; то самая необходимость заставляла подозревать вождя их.
19. Вот наступили девятины усопшего, и надлежало, по обыкновению, сделать ему поминовение. Все пошли в Сосандрскую обитель, где тело новопреставленного царя положено было подле могилы отца его: туда явились и многие лица духовные, туда съехались и все чины, и кроме того, все знатнейшие матроны, и весь придворный штат. А несколько ниже, как бы намеренно для охранения царя, поставлено было войско. Когда вошли в храм и Музалоны со своими семействами, выражая особенную пред прочими любовь к покойнику; тогда из воинов, преимущественно итальянских и иностранных, одни, выбрав время, стали грозить скорбевшим, а другие, в случае успеха тех дерзких, готовы были сочувствовать им; ибо бедственные новости всегда занимают людей, и всякий охотнее смотрит на совершение общего зла, постигающего несчастных, чем на добро, достающееся счастливым. Эти войска, смешавшись с толпою, начали снизу испускать дикие вопли к не являвшемуся им царю и громко обзывали стоявших в храме неверными, разумея под ними Музалонов, как будто хотели тем заявить пламенную свою заботливость о царе и его роде. А чтобы Музалоны, не потерпев наказания, не успели уйти, они с чувством опасения требовали выхода царя и говорили, что будут действовать по его воле, скрывая, однако ж, намерение, — если бы он и не согласился, тем не менее напасть и сделать свое дело. Когда они таким образом говорили и кричали, — те, которым вверено было охранение царя, — известен ли был им замысл, или испугало их происшедшее возмущение прежде, чем других, — вывели тотчас дитя — в надежде, что чрез появление пред ними державного пробудится в них чувство стыда. Но как скоро отрок показался, крик разлился еще сильнее и беспорядочнее, несмотря на то, что окружавшие учили его дать знак рукою. Впрочем, этот знак можно было толковать двояко: им и прекращался шум, и давалось позволение шуметь. Одним казалось, что движение руки для приставника над дитятею впоследствии могло служить оправданием пред правителями, так как бы чрез это хотел он остановить волнение; а другие думали, что подобным способом весьма удовлетворительно высказывалось позволение волноваться. Итак, вдруг поднялся вопль, как будто бы дозволил его царь; все повалили толпою и каждый бежал, как защитник царской жизни — с готовностью, если нужно, подвергнуть за него опасности собственную. Перегоняя в общем смятении друг друга, все спешили в Сосандрскую обитель для нанесения, как сами говорили, величайшего зла злоумышлявшим против царской власти. Были, впрочем, и такие, которые оставались на месте, а не бежали, — вели себя более благоразумно, чем дерзко, чтобы, когда узнают об уничтожении тех, против кого направлено было это движение, тем безопаснее ворваться в покои их и вынесть оттуда драгоценности; ибо по смерти лиц, владевших ими, мешать будет некому. И вот, между тем как Музалоны с некоторыми чинами стояли в храме и слушали псалмопение, мятежники, против обыкновения, сбегались туда толпами, и находившимся внутри показалось уже, что они идут прямо к обители. Некоторые из свиты Музалона, находившиеся за дверями, угадывая намерение мятежников, не хотят ли они, поправ закон, совершить какой-нибудь отчаянный поступок, и подозревая измену, с бледными лицами объявили о том находившимся внутри храма; а эти полученное известие немедленно передали господам и горячо настаивали, что пред бегущими надобно запереть ворота обители. Но господа не обратили внимания на такое представление, ибо ни из чего не могли заключить, что сбегающиеся солдаты идут на их зло, а подумали, что им захотелось принять участие в слушании торжественной панихиды. Однако ж те, вышедши опять из храма и видя волнение и беспорядок приближавшихся войск, испугались еще более и торопливо рассказали о всем, что там происходило; потом за ними быстро вбежали другие, а за этими еще другие;— и тогда-то уже не было никого, кто, видя это, не понял бы, что приход их предвещает величайшую беду. Посему многие, боясь за самих себя и подозревая, что предстоит нечто нехорошее, стали прятаться кто куда. А заботившиеся более всего о Музалонах снова подходили к ним с возмущенным духом и расстроенным видом и, напоминая им о скором вторжении солдат, убеждали, для предварения их ярости, немедленно запереть церковные двери, чтобы они не ворвались в храм: ведь не к добру же, говорили они, такое ужасное смятение; исход его будет худой. Но Музалоны нисколько не понимали причины их страха: видно были они уже обречены; видно справедливо говорится, что кому Бог назначил погибель, у того Он отнимает ум. Даже и присутствовавших в храме вельмож не озабочивало то, что доходило до их слуха; как будто они либо наперед знали, что будет, либо им не было надобности, чтобы ни сделали сбежавшиеся. Между тем мятежники заняли выходы и поставили при них стражу; потом проникли внутрь храма и подняли буйный крик. Из их поступков и угроз еще прежде, чем появились они в храме, видно уже было, что цель их — убийство. У протовестиария был свой грамматик, мой родственник, по имени Феофилакт, во всем походивший на своего господина. Когда этот Феофилакт вышел с намерением узнать, что делалось вне храма, мятежники обмануты были его сходством с протовестиарием, тем более, что обману их помогала и самая одежда, которая тогда на всех, важных и не важных лицах, по случаю смерти царя, была траурная. Итак, приняв Феофилакта за того, кого искали, они тотчас поразили его бесчисленными ударами; ибо не было ни одного, кто бы не вонзил меча и в мертвое уже его тело. Я слышал от личного свидетеля, что в ужасном неистовстве они даже сосали кровь его. Впрочем, обман их скоро открылся: черные туфли на ногах убитого обличили злодеев в заблуждении. Тогда они с неукротимым бешенством и с обнаженными мечами ворвались в храм. При появлении убийц священная песнь вдруг замолкла, певцы — кто куда — рассеялись и прятались по углам — в таких местах, где надеялись спастись. А из Музалонов один вбежал в алтарь и думал сохранить жизнь, скрывшись под священною трапезою; другой прислонился сзади к дверям храма, и уперся в них так крепко, что будто бы лежал горизонтально, и если бы кто попытался отворить ее, ему показалось бы, что она примкнута к двери противоположной; а зять их (ибо и этот, по родственной связи с ними, наслаждаясь счастьем, должен был разделять и их несчастье) тоже поспешил спрятаться где-то между царскими надгробными памятниками. Протовестиарий, вошедши в алтарь храма и находясь возле конхи предложения, спустился под ее колоннаду и, окруженный мраком и святостью того места, сделался бодрее. Но это не помогло никоторому из них избежать опасности. Когда убийцы ворвались в храм во множестве, тогда присутствовавшие в нем должны были бежать, и каждый заботился о сохранении собственной жизни; да разбежались и самые служители храма, так как там делать им больше было нечего. Посему те, простирая свою дерзость до крайности, и переходя от неистовства к неистовству, тщательно пересматривали все и ничего в храме не оставили не обысканным. В таких поисках кто кого находил, тотчас схватывал и жестоко, как только мог, умерщвлял. При этом не оставались праздными и другие, но одного окружали, били, рубили вдруг многие; так что и мертвое уже тело рассекали на множество частей. Такая обуяла их злоба! Так неистовство превратило их в кровожадных зверей! Протовестиария убил некто Карл, который, осмелившись войти в алтарь и обыскавши там все, сперва не нашел, кого искал, и хотел было уже идти назад. Но судьба не избавила от гибели того, кто там спрятался. Этот Карл подлез под престол, осмотрел там все и, увидев стоявшего на коленях несчастного, бросился и умертвил его. Протовестиарий умолял убийцу и предлагал ему дорого выкупить свою кровь: но он не тронулся ни видом умоляющего, ни обещаниями, и тотчас пронзил его кинжалом. Как скоро это убийство сделалось известным, не оставалось никого, кто не прибегал бы на то место, не впустил бы своего копья в убитое тело и зверски не рубил бы его мечом. Оно было изрублено на такие мелкие части, что погребатели впоследствии должны были сложить их в мешок и так положить в гроб. Окончив ужасное свое дело, эти неукротимые варвары щелкали зубами, как дикие кабаны, что никто из сановников не укорял их, не усовещивал, не обличал и даже не спрашивал, чем они обижены, что решились это сделать. Ища плодов своего убийства, они бросились в жилища убитых, и каждый, смеясь, выносил из них, что ему попадалось под руки. А дабы казалось, что это делается с благородным побуждением, что это не грабеж бунтовщиков, на языке их непрестанно вертелась вина погибших: «Враги и злоумышленники против царей, правители царства, всеми способами домогавшиеся власти, если бы только не было препятствия, губители войска, тайными кознями чародейства подделавшиеся под отца, под видом охранения и безопасности овладевшие сыном, — понесли достойное и заслуженное наказание, получили справедливое воздаяние, и мы теперь, освободившись от того зла, будем усердно служить своему государю». Так говорили они и, исчерпывая богатство в обоих домах Музалонов, делали из них мидийскую [27] добычу. И когда это совершалось, — по-видимому, не было никого, кто мог бы противустать жадной и никем не управляемой толпе; потому что одни действительно боялись ее, а другие притворялись боящимися. Доказательством служит следующее: бывшая там супруга протовестиария, смотря на дерзости солдатов, сильно скорбела и жаловалась на них; но великий коноставл и дядя ее строго заметил ей и приказал молчать, чтобы не потерпеть того же, что потерпел муж, если не замолчит. Итак, когда все равно были связаны страхом — и господа и слуги, и каждый старался только о сохранении своей жизни, — хищники наконец поднялись оттуда и, не заботясь о том, к чему идут, побежали в беспорядке. Между тем при царе поставлена была ими стража еще сильнее прежней, чтобы не произошло новой измены.
