Дмитрий Суворов - Все против всех. Гражданская война на Южном Урале
Как же поступали в этой ситуации большевики? Сейчас этот вопрос звучит чисто риторически. Ответ на него общеизвестен!
Многократно отмечено, что коммунисты поддержали претензии так называемых иногородних на казачью землю. Нужно сделать пояснение. Иногородние — это пришлые крестьяне, арендовавшие у казаков земельные и иные угодья. После опубликования Декрета о земле иногородние стали требовать, чтобы их уравняли в правах с крестьянами регионов с традиционным помещичьим землевладением, то есть разрешили им поступить с казачьей землей, как с помещичьей, — отобрать. Такая постановка вопроса вполне вписывалась в марксистскую схему борьбы «бедных против богатых». Казаки, естественно, получались богаче, так как владели землей, а иногородние арендовали ее. И с этой позиции решение большевиков абсолютно логично. Если вообще можно назвать логичным общероссийскую экспроприацию мелких и средних собственников — ведь, не говоря о казаках и более–менее обеспеченных крестьянах, и среди помещиков тогда явно преобладали мелкопоместные. Напомним, что описываемый период — звездный час так называемых комбедов, по сути, органов диктатуры сельских люмпенов. Если хотите — первая серия раскулачивания. Именно комбеды обострят донельзя ситуацию в деревне и толкнут мужиков на сопротивление, то есть на новый виток междуусобной бойни.
Казачество, естественно, отреагировало на притязания иногородних и на покровительство большевиков последним примерно так, как отреагировал бы любой нормальный человек, сдав, к примеру, жилплощадь в аренду квартиросъемщику и узнав, что тот решил объявить себя владельцем снимаемой жилплощади. То есть обратился к помощи органов правопорядка, а за неимением последних применил бы силу.
Так был дан зеленый свет новому витку противостояния в казачьих областях, где иногородние автоматически оказывались в лагере красных. Подобная ситуация опять‑таки ярко показана применительно к Дону и Кубани в уже упоминавшихся романах «Тихий Дон» и «Железный поток». Но здесь есть еще один, почти всегда упускаемый из виду различными авторами момент.
Казачество — чрезвычайно своеобразный этнический феномен. Можно спорить, являются ли казаки субэтносом в составе русского народа (взгляд Л. Гумилева) или же особым этносом (как считают сами казаки), но несомненно одно: казачество, безусловно, имело свой собственный менталитет, отличный от общероссийского. Сюда входил и военизированный образ жизни, и многие нетипичные для русских особенности быта, и характерный диалект, и фольклор. Последний, как показал этнограф К. Листопадов, резко отличает казаков от остальных жителей России. Плюс к этому — особый антропологический облик.
В общем, если следовать терминологии того же Л. Гумилева, налицо все признаки поведенческого стереотипа особого этноса. Этноса своеобразного, входящего в более крупное этническое объединение — Великороссию, связанного с ним языком, религией, историческими судьбами и все же сохраняющего свою «самость». Кстати, казачество не только всегда эту «самость» явственно ощущало, но и энергично противилось всяческим попыткам нивелировки.
Не случайно столь болезненным был путь вхождения волго–донского казачества в орбиту Российского государства. На пути интеграции с Россией кровавыми межами пролегли Смутное время, война Степана Разина, восстание Кондрата Булавина. Уральское казачество прошло этот путь на сто лет позднее и с теми же издержками — в виде пугачевщины.
Этот страшный опыт не прошел для центрального правительства даром, и в XIX веке политическая организация казачества в России структурировалась в чрезвычайно своеобразную для Российской империи систему. Суть ее в том, что казаки получили весьма широкое самоуправление по принципу особого народа. То есть получили права, которыми пользовались в России многие инородцы, но никогда — великороссы. Право ношения оружия в мирное время, освобождение от обязательной воинской службы при формирования собственных, чисто казачьих частей на милиционной основе, то есть по принципу ополчения, собственная юрисдикция на территории своих «войск», то есть традиционного расселения, демократическая выборность на местах и так далее — все эти привилегии заставляют вспомнить, скажем, статус «мирных» горцев или, скажем, казаков, бурят, но никак не жителей, к примеру, Курска или Рязани.
Нелишне упомянуть также и о том, что к концу XVIII века приток беглых в казачьи области прекратился, и прирост населения здесь шел за счет только внутреннего воспроизводства. Причем браки в подавляющем большинстве случаев заключались только между представителями казачества. Такой этнический феномен, когда этнос брачуется внутри самого себя, ученые называют «изолят». И это характерно именно для этносов с очень высокой степенью традиционализма в образе жизни: скажем, для черногорцев, албанцев, басков, евреев.
Суммируя вышесказанное, следует признать, что правительство Российской империи относилось к казакам как к особому народу, а сами казаки стояли на такой же точке зрения. Не случайно в бурях гражданской войны родится идея о создании независимых казачьих государств. На Кубани это будет позицией Быча и Рябовола, нашедшей частичное воплощение в кратковременном существовании Черноморской республики; нечто подобное вынашивал в своих планах и Г. Семенов. Позднее, уже в годы второй мировой войны, реализовать эту идею попытается, как известно, неудачно, Петр Григорьевич Краснов.
В свете всего вышесказанного становится ясно, что ставка красных на иногородних — это не только и не столько имущественная, сколько демографическая проблема. Ведь естественным следствием такой политики должно было стать разрушение традиционного уклада жизни казачества с последующей дезинтеграцией его как этноса. То есть блок красных с иногородними де–факто означал расказачивание еще до того, как оно было официально объявлено. Поэтому неправомерно говорить о том, что, восстав весной и летом 1918 года против советской власти, казаки защищали лишь свое имущество — они защищали нечто большее: свое существование как народа.
Именно на этом этапе в среде казачества происходит окончательное размежевание между защитниками традиции и теми, кто избрал путь «советизации». Если хотите, выхода из казачества как из этноса. Произошло это не в одночасье, и сам процесс был неоднонаправленным. Многочисленные переходы из одного лагеря в другой и обратно зафикисированы всеми без исключения источниками. Опять‑таки это напоминает ситуации из «Тихого Дона». Многие, ушедшие к красным, субъективно не переставали ощущать себя казаками. Как те же братья Каширины, которые всю гражданскую войну безуспешно пытались тем или иным способом переломить настроение у дутовцев в свою пользу. Николай Каширин, будучи предшественником Блюхера на посту партизанского командарма, к примеру, настаивал проложить маршрут прославленного рейда исключительно через казачьи области, и лишь после того, как выявилась химеричность надежд повлиять на казачество таким способом, маршрут был изменен.
И тем не менее раскол в казачьей среде в конце концов стал очевидным. И это вызвало к жизни феномен так называемого червонного казачества. Именно так называлась на Украине красная казачья бригада под командованием В. Примакова. Здесь явная попытка «и яичницу сварить, и яйцо не разбить» — стать красным и остаться казаками. В конечном итоге, естественно, из этого ничего не вышло — все червонные казаки превратились в конце концов в просто червонных, как это произошло с Михаилом Кошевым из все того же «Тихого Дона».
Подобных соединений у красных было немало. Помимо уже упоминавшейся бригады Примакова была и Стальная дивизия Дмитрия Жлобы на Кубани, там же и легендарная Таманская армия, известная по «Железному потоку». Ее командарм, Елифан Иович Ковтюх, — кубанец. Это и Особый Донской кавкорпус, ставший впоследствии Второй Конной армией. Ее командарм — донской казак Филипп Миронов. На Урале это уже упоминавшийся 1–й Оренбургский имени Степана Разина полк, впоследствии развернутый в кавбригаду под командованием Г. Томина. Да и легендарная 1–я Конная в значительной степени состояла из казаков, и ее прославленный вожак Семен Михайлович Буденный — с Дона.
Между прочим, та смертельная вражда, которая разделила Буденного с его бывшим командиром Борисом Мокеевичем Думенко, комкором Особого конно–сводного корпуса, объясняется не только личными мотивами. Ведь Думенко в бытность свою командиром Буденного выпорол последнего плетями за то, что бойцы Буденного изнасиловали нескольких женщин. Подобные «подвиги» для буденовцев были едва ли не нормой, за что Деникин называл их бандой, а их шефа — бандитом–вешателем. Самое интересное, что почти в тех же выражениях величал Семена Михайловича и Троцкий. Но здесь явно застаревшая вражда и недоверие казака к иногороднему. Показательно, что такую же неприязнь к Думенко, не объяснимую никакими сугубо личными впечатлениями, питал и Жлоба.
