Юрий Оклянский - Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева
День был настолько паляще солнечный, что даже к четырем часам еще не наступило перелома в жаре, а ощущалось разве начало спада, послабление. Спасенье было, кажется, только под густыми высокими соснами на затененной веранде. Тут я и застал Федина. Рядом с ним в таком же плетеном кресле-качалке сидел гость, маленький лысый полноватый старичок в белом чесучовом костюме.
Они неторопливо и умиротворенно переговаривались, как бывает между своими, очень близкими людьми на послеобеденном отдыхе. Федин нас познакомил. Старичок оказался личностью исторической. О нем я был много наслышан и начитан. Но вживе видел впервые. Это был друг и издатель А.А. Блока, основатель известного частного издательства «Алконост», действовавшего в 1918–1923 годах, высокий профессионал отечественного книгоиздания Самуил Миронович Алянский. С Фединым они повстречались еще летом 1920 года, позже, в начале тридцатых годов, совместно вели кооперативное «Издательство писателей в Ленинграде»…
Некоторое время разговор происходил втроем.
Как потом оказалось, К.А. никогда не выпускал из поля зрения своего давнего товарища, дела которого из-за его явной старорежимности, даже выраженной и внешне, не слишком ладились.
Похоже, что как раз о характерном случае рассказывает К. Симонов. В конце 40-х годов, уже в пору холодной войны, Сталин и окружавшее его так называемое Политбюро решили превратить высушенный ведомственный официозный листок, который представляла собой тогдашняя «Литературная газета», в респектабельный либеральный орган, которому дозволялось бы, разумеется в интересах властей, переходить черту общедозволенного, писать и публиковать то, что обычным партийным изданиям печатать возбранялось. Это давало удобную площадку для идеологических маневров и позволяло выглядеть, по крайней мере в глазах собственной читающей публики, даже чуть ли не либеральней вчерашних западных союзников.
Соответственно ущедрялись и расширялись типографские, финансовые, издательские и иные возможности, кошелек преобразованной газеты. Новым главным редактором был утвержден бойкий и талантливый молодой писатель и журналист К.М. Симонов, до этого возглавлявший журнал «Новый мир». Вождь явно к нему благоволил.
Во вновь открывшееся заманчивое и вольготное местечко в интересах дела и по человеческой справедливости и захотел устроить своего бедствующего приятеля Федин. Больших официальных постов сам он в то время не занимал. Но уже годы состоял в членах редколлегии «Нового мира», работал вместе с Симоновым, а главное и помимо прочего, тот считал его своим учителем в прозе. Перед отъездом в тогдашнюю скромную заграничную командировку — в Румынию — Федин принялся старательно сочинять ему деловое письмо.
«Дорогой Константин Михайлович, — писал он там во второй половине октября 1950 года, — хочу рекомендовать Вам весьма ценного, даже ценнейшего работника в области графики — редактора художественной иллюстрации, члена МОСХ — Самуила Мироновича Алянского, которого знаю 30 лет!
Сейчас он худ<ожественный> редактор Детгиза (ежегодный “Детск<ий> календарь” в картинках — его работа). Стаж его огромен. Начало — “Двенадцать” Блока (он личный друг Блока) и собр. соч. Блока. Затем все иллюстр. издания “Изд-ства писателей в Л-граде”. В блокаду Л-града он создал знаменитый “Боевой карандаш”. И т.д.
Его преимущества:
1. Отличное знание полиграфии.
2. Исчерпывающее знакомство со всеми художниками Союза ССР.
3. Отличный вкус.
Хотелось бы, чтобы Вы пригласили его в “Лит<ературную> газету” для организациии постановки всего иллюстративного дела оформления газеты — карикатуры, фотоиллюстрации и т.д. Если Вы задумаете выпускать некое приложение — тем более кандидатура будет абсолютно уместна. Но и для газеты — это работник исключительный.
Во всех отношениях я за Алянского ручаюсь.
Пожалуйста, подумайте… <…> Ваш Конст. Федин».
Все это Федин писал, вероятно, в полной убежденности, что его рекомендация не будет (не может быть!) отклонена. Однако в те времена постоянно случалось невозможное.
Для сталинского «аквариума свободы» Самуил Миронович оказался, видимо, слишком хорош. Совесть и практика повседневной журналистской работы для него никогда не расходились одно с другим, составляли нечто единое и нерасторжимое. А для газеты, каждый номер которой просматривал лично Сталин, это было уже чересчур. Требовались солдаты с рукой под козырек. Друг Блока никак не мог быть из их числа…
Как потом оказалось, К.А. и дальше не выпускал из поля зрения своего давнего товарища, дела которого при советском режиме не ладились, а иногда и просто заходили в тупик. Он помогал ему с устройствами на работу, куда забытого старика не слишком охотно брали, подбивал его на то, чтобы тот писал подробные воспоминания о Блоке, помогал, чтобы эти мемуары печатались в журнале «Новый мир», и добился наконец, чтобы все им написанное и собранное вылилось и оформилось в отдельную книгу о Блоке, сразу вернувшую известность С.М. Алянскому… Федин, как это с ним случалось не раз, вернул этому человеку лучшее, что у него было в жизни, — его прошлое.
Присутствие этой легендарной личности на фединской даче втянуло «блоковскую тему» в центр разговоров… Некоторое время беседа происходила втроем.
Затем, покинув Самуила Мироновича, мы поднялись на второй этаж, в рабочий кабинет. Федин передал мне выправленную запись. Обсудили деловые темы.
По своему обыкновению Федин провожал до калитки. Поддерживая меня за локоть горячей стариковской рукой и тяжело опираясь другой рукою на палку, Константин Александрович не упускал случая галантно предупредить: «Осторожно, здесь высокий порожек!»
Посреди двора Федин остановился, снова заговорил о Блоке. Ему довелось слушать Блока, он любил его, писал о нем.
— Недавно Алянский издал свою книгу о Блоке в Детгизе, — сообщил К. А. — Вы знаете, сначала она вышла тиражом пятьдесят тысяч, а вскоре, уже теперь — сто тысяч. И почти сразу оба тиража разошлись, будто провалились с прилавков. Какие-то вещи непонятные происходят! Это ведь не Дюма, а книжка о Блоке?!..
Я рассказал К. А., что есть литераторы-энтузиасты, даже среди моих друзей, которые мечтают превратить блоковскую усадьбу Шахматове в Подмосковье в такое же место народного паломничества, как пушкинское Михайловское на Псковщине. Назвал критика и литературоведа Станислава Лесневского.
Федин оживился, взглянул на меня недоверчиво:
— Конечно, влияние Блока растет и будет расти… Ясно. Но нет, не получится… Материя не та. К Пушкину туда идут стар и млад. Пушкин универсален, в нем есть все и для всех… Дети — пушкинские сказки… Взрослые — любовь… Ведь все о любви сказал Пушкин… Атут интеллектуал… Время было другое, другая эпоха. Но дай-то ему Бог!
Памятью о последней нашей встрече с Фединым, которая состоялась в новогодние дни 1976 года, осталась дарственная надпись, сделанная на вышедшем тогда же сборнике его «Маленьких романов, повестей, рассказов» (М.: Советский писатель, 1975). Там есть такие слова, приуроченные к одной из моих тогдашних публикаций: «…На хорошую память от признательного автора, с чувством дружбы. Конст. Федин. 2 янв. 1976 г., на даче».
Этим томиком, где представлены любимая мной повесть «Трансвааль» и некоторые другие живописные, смелые и отточенные до стилистического блеска сочинения, внутренне дорожу. Оказалось к тому же, что мы виделись последний раз.
В ту встречу, 2 января 1976 года, Константин Александрович долго и много говорил об Иване Сергеевиче Соколове-Микитове, сверстнике, жизненном и литературном собрате с начала 20-х годов. О чем бы ни заходила речь, снова и снова возвращался к Соколову-Микитову.
Объяснил и причину:
— Иван Сергеевич был мой самый большой друг… Он ушел в этом, семьдесят пятом году. Хорошо помню, это было за несколько дней до моего дня рождения. И знаете, что было замечательного в этой смерти? — произнес Федин (меня поразило тогда это сочетание: «замечательного», применительно к смерти. Но он так сказал). — Жена его Лидия Ивановна, она была младше его лет на семь-восемь, женщина строгих домовитых правил, прошла с ним обок почти всю жизнь. И вот Ивана Сергеевича не стало. И знаете, что было? Ровно через сто дней умерла его жена. Лидия Ивановна его схоронила и потом через сто дней — в июне, значит — ушла сама…
Федин задумчиво и горестно помолчал.
Заговорили о современной литературе, о «ее величестве прозе», как выразился К.А. Назывались разнообразные имена прозаиков — авторов недавних книг, многие из которых ныне давно уже забыты.
Особенно оживился Федин, когда речь зашла о Юрии Трифонове.
— Да, Трифонов мой ученик. А где он сейчас, не знаете?
— Тут, в Переделкине, я его видел…
