Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти
Комментатор публикации в журнале «Источник» справедливо ставит вопрос: если возник документ, недвусмысленно и бескомпромиссно порочащий все то, что происходило в стране победившего социализма, то как бы следовало поступить с автором? Посмертно таких «врагов народа» предавали анафеме, а репрессиям незамедлительно подвергались все члены семьи. Ввели даже такой термин: ЧСИР (член семьи изменника родины).
Что же произошло с родными Благина? Сколько времени провели они на Лубянке, прежде чем оказаться где-нибудь на Колыме? Нисколько! Вдове и дочери были назначены персональные пенсии, а дочь получила возможность учиться в вузе и окончить его… Кстати, обе решительно отрицали, что автором этого письма является Благин: по их мнению, все, начиная с содержания и кончая стилем, не соответствовало его личности. Впрочем, как мы отлично понимаем, слово родственников в таком случае не может быть признано решающим аргументом. Последний вердикт выносит суд. А в истории с крушением такого масштаба следствие было свернуто почему-то довольно быстро, так и не опровергнув версию о лихачестве и не выдвинув ничего в противоположность ей.
Итак, что же — тупик?
…В биографии любой личности (и Горький тут не исключение) есть такие моменты, которым невозможно дать исчерпывающего толкования из-за недостатка фактов. Вроде бы цепь вяжется звено за звеном. Но вдруг обнаруживается зияющий провал, и перед нами уже не цепь, а ее куски, не способные выдержать ту нагрузку, которую выдержала бы она, если бы… Однако звена, а то и нескольких — не хватает. Но зато какой простор для гипотез, версий, предположений! Кое-кого хлебом не корми, и никаких звеньев недостающих им не надо, лишь бы соорудить что-нибудь посенсационнее…
Что ж, получается, что серьезному исследователю, привыкшему выводы возводить на прочном фундаменте, в основе которого кирпичи фактов, — такому исследователю остается лишь тяжко вздохнуть и двигаться дальше, оставив за спиной провал, или вовсе сворачивать на другую дорогу?
По поводу сходной ситуации великолепно высказался как-то Солженицын: «…Художественное исследование по своим возможностям и по уровню в некоторых отношениях выше научного. Художественное исследование обладает так называемым тоннельным эффектом, интуицией. Там, где научному исследованию надо преодолевать перевал, там художественное исследование тоннелем интуиции проходит иногда короче и вернее».
И тут приходится выйти за рамки «чисто авиационной проблемы» и поставить рядом две личности, которые никогда не встречались, но которых вот таким неожиданным и странным образом связала судьба, — Благина и Горького.
Что мы знаем о летчике? Происходил из состоятельной офицерской семьи. Революцию принял и даже вступил в партию. Но вскоре был исключен из ее рядов как ненадежный элемент. Очевидно, исключение летчик принял как акт, оскорбительный для себя. Политическое недоверие или породило, или резко усилило критическое отношение Благина к происходящему вокруг. Как и любой думающий человек, он видел, что в стране творится множество безобразий, прикрываемых высокими лозунгами или сопровождаемых соответствующей газетной шумихой. В сознании понимающих такая пропагандистская шумиха, приобретавшая зачастую упрощенно-прямолинейные формы, наоборот, активизировала критицизм по отношению к происходящему. Слова партии все больше расходились с ее делами.
Среди близких людей Благин не стеснялся в выражении своих умонастроений. Видимо, он не знал о безотказно налаженной к тому времени системе стукачества и доносительства.
Родственники с какого-то момента знали, что к Благину приставлен некто в качестве соглядатая из ведомства на Лубянке. Производивший отличное впечатление, компанейский мужик, умевший поддержать любой разговор и в застолье, и наедине, он аккуратно выполнял полученное задание. Досье на Благина росло. Забегая вперед, скажем, что впоследствии этот стукач дошел «до степеней известных» — стал генералом. Согласимся, далеко не каждый доносчик, а только выполняющий особо важные задания и облеченный полным доверием властей, мог быть облагодетельствован таким образом.
Переключимся теперь на Горького. Как уже говорилось, после убийства Кирова он вступил со Сталиным в конфликт, принимавший все более необратимый характер, в конфликт внутренний, подспудный, не находивший внешне очевидных форм выражения, такой, о котором большинство и не догадывалось.
Изощренный и коварный психолог, Сталин в принципе не принимал никакого сопротивления своим идеям, потому что знал: случись неудача — никто теперь не решится обвинить в ней его. А еще потому, что у него всегда была в запасе кандидатура того, на кого можно возложить груз ответственности за провал. Хозяин идеально просчитывал все варианты.
Время шло. От методов постепенного давления на Горького надо было переходить к действиям устрашающего характера. Первым из них стало «устранение» Максима, умершего год назад, в мае 1934 года.
Через Крючкова Сталин знал решительно обо всем, что происходило в бывшем особняке Рябушинского. Знал и о давнем увлечении Максима авиацией. И о том, что он не раз ездил на авиационный завод смотреть, как собирают крупнейший в мире самолет «Максим Горький».
Первым, кому пришла идея строительства этого гиганта, был М. Кольцов. Его связывали с Горьким, несмотря на огромную разницу в возрасте, самые теплые дружеские отношения (не говоря уже об отношениях деловых: М. Кольцов был крупным издательским деятелем и часто советовался с Горьким по многим вопросам). Выдвинул эту идею Михаил Кольцов в печати еще осенью 1932 года, в дни 40-летия творческой деятельности Горького.
Журнально-газетное объединение, которое возглавлял Кольцов, сразу подхватило идею своего руководителя. Был сформирован специальный комитет, в который вошли видные деятели науки, культуры, промышленности. В короткий срок на строительство самолета «Максим Горький» была собрана большая по тем временам сумма — 6 миллионов рублей.
Название авиагиганта — в честь отца — рождало у сына чувство причастности к самолету. Мог ли он не говорить на эту захватывающую тему с отцом? Могла ли не родиться у него, как, впрочем, и у любого другого на его месте, мечта полететь на нем? Может, даже первым рейсом!
Испытать это счастье не пришлось… Авиагигант впервые пролетел над Красной площадью 19 июня 1934 года, а совсем незадолго до этого, 11 мая, Максима не стало…
Смерть сына потрясла Горького. Перед глазами не раз, и даже в самые неподходящие моменты, возникала тягостная предсмертная картина. «Авиатор» Максим бредил. А мерещился ему какой-то аэроплан. Уверял: если прищуриться, можно увидеть его очертания. На папиросной коробке слабеющей рукой чертил силуэт самолета и что-то говорил о его конструкции.
А отец, стоя над ним, вспоминал другой самолет. Одно время, как по расписанию, в половине девятого утра, когда обитатели дома в Горках сходились к завтраку, стал прилетать самолет. Он покачивал крыльями, как бы в знак приветствия, потом снижался чуть не до самого цветника, а затем круто взмывал в небо. Все даже невольно пригибались к столу, а хозяин, как всегда, упирая на «о», говаривал: «Ух ты, на сей раз пронесло!»
Что за самолет? Кто присылал его?
Комментирующий публикацию в журнале «Источник» директор научно-мемориального музея Жуковского В. Бычков, сообщив немало полезных сведений, допускает формулировки, сглаживающие всю остроту картины, а потому с ними совершенно невозможно согласиться. Будто бы «вполне допустимо, что летчик Благин стал невольной причиной катастрофы», да еще «исполняя чиновничью прихоть».
Что значит «невольно»? Благин принимал, точнее, вынужден был принять такое решение вполне сознательно. Под давлением того компромата, который был собран, и угроз расправиться с ним лично и с его семьей. А тут предлагалась, так сказать, смертельно-героическая акция, с обещанием сохранить за семьей все блага.
В предсмертном «письме», явно сфальсифицированном соответствующими органами, автор называет свои действия «тараном». На самом деле он, летчик высокого класса, наоборот, поначалу сделал все, чтобы впечатления тарана, то есть сознательного нападения на самолет, не возникло. Надо было начисто исключить возможное предположение, будто в катастрофе кое-кто заинтересован! Лихачество, несчастный случай, чего в жизни не бывает!..
И наконец — чиновничья прихоть… Во многом проявляются чиновничьи прихоти-капризы, но только не в ситуациях, когда на карту ставятся судьбы многих ни в чем не повинных людей. Это могла быть только монаршая воля Хозяина, гениального мастера дворцовых интриг, которому могли бы позавидовать все короли и министры, вместе взятые.
Известно, что Благину перед полетом, ставшим для него последним, кто-то «наверху» в секретном порядке приказал: сопровождая «Максима Горького», осуществить невиданные пируэты. Якобы для отработки приемов, подлежащих в дальнейшем демонстрации во время парадов. Эти головоломные маневры снимались на кинопленку с другого самолета, и кинооператор видел, как после неудачной «полубочки» самолет Благина врезался в крыло гиганта. И это в самом деле походило на таран…
