Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти
Итак, встает вопрос о возможности некоторого снижения уровня литературы? Но кто и где нашел критерий, точно определяющий этот уровень? Известно, что временно чем-то можно пожертвовать во имя главного. А главное — это политика.
В большой политике не бывает ничего случайного. Не случайно было и то, что именно Панферов выступил в качестве критика Горького. Еще в самом начале года великого перелома, в феврале 29-го, Сталин встретился с группой украинских писателей. Суждениям его нельзя было отказать в решительности. Булгакова назвал «безусловно чужим человеком», а его «Дни Турбиных» — «антисоветской штукой». Обратившись к зарубежной классике, расценил «Женитьбу Фигаро» как «пустяковую и бессодержательную вещь» — «шутки дармоедов-дворян и их прислужников…».
Из произведений современных советских литераторов особо выделил роман Панферова «Бруски» и тем, кто еще не успел ознакомиться с ним, рекомендовал это сделать. Между прочим, в течение всей встречи почему-то упорно называл Панферова Парфеновым, но никто не решился открыть рот, чтоб поправить его.
Перед съездом писателей Горький подверг «Бруски» резкой критике? Тогда его поддержали другие литераторы? Но нельзя же дело вести так, чтобы один диктовал свою волю, навязывал свои вкусы другим! Пусть теперь возьмет слово критикуемый. А другие пусть сопоставляют, делают выводы… Соответствующие выводы!..
Ну а выводы, они в общем-то напрашивались сами собой. Сталин уже давно утвердил свое неограниченное могущество в партии и государстве, разгромил и «правых», и «левых». Но его культ все же складывался постепенно, и именно теперь, в 1935 году, особенно к осени, он стал обретать наиболее грандиозные формы. Историки называют кульминацией Первый Всесоюзный съезд стахановцев. Именно в эту пору газеты, как по команде, вдруг заполнились творениями разнообразных ашугов и акынов, которые от имени своих народов воспевали Вождя — мудрейшего из мудрых, добрейшего из добрых, — такого, какого еще не рождала Земля…
В стране взрастал культ, какого не знала история, культ, на который в условиях утвердившегося «единомыслия» работала создаваемая годами гигантская пропагандистская машина.
…Прошло всего каких-то три года с тех пор, как Сталин редактировал пьесу Афиногенова «Ложь». Тогда он внес в патетический монолог одного из героев, воспевающего мудрость руководителя, весьма характерные поправки. Слова «Я говорю о вожде» Сталин вычеркивает. В выражении «Я говорю о человеке» вычеркивает последнее слово и вписывает от себя: «о Центральном Комитете партии коммунистов Советской страны».
Автору так и написал со всей большевистской прямотой: «Зря распространяетесь о „вожде“. Это нехорошо и, пожалуй, неприлично. Не в „вожде“ дело, а в коллективном руководстве — в ЦК партии».
Он-то всегда так считал и будет считать. Но с другой стороны, кто может запретить самим коммунистам, народу воздавать должное руководителю? Такому, заменить которого больше некем. Теперь, в 35-м, он полностью, окончательно убедился в этом.
…Воистину, раньше, чем начнется Большой Террор, должна была восторжествовать Большая Ложь.
К этому времени Сталин окончательно разочаровался в Горьком. Он понял, что в душе пролетарский писатель совсем не тот, за кого выдает себя, клянясь в верности Ему и Его власти в стране. Он понял, что создавал Горький писательский Союз в расчете на то, чтобы сделать его, так сказать, самостоятельной организацией, и чем более «независимой» от правительства она будет, тем лучше. Это никак не входило в планы Сталина, и ему пришлось сразу после съезда активизировать антигорьковскую группировку в Союзе.
Понял Сталин и то, что книгу о нем Горький не напишет. И не потому, что занят сверх головы… Это — позиция. Хотя время от времени он и упоминает Его имя в своих статьях в сопровождении подобающих эпитетов… Впрочем, иногда и не упоминает там, где, по уже сложившейся в обществе традиции, упомянуть следовало бы непременно…
Например, в статье «Знать прошлое — необходимо», опубликованной в «Правде» 12 октября 1935 года, говорит об учении Ленина. И это после съезда победителей, на котором Зиновьев в своей покаянной речи подал своевременный пример, впервые связав четыре великих имени: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин…
Личные отношения между вождем и писателем осложнились крайне. Еще совсем недавно писатель запросто мог обратиться к Хозяину по любому поводу — прийти в кабинет, встретиться на даче, позвонить по телефону. Теперь даже по такому важнейшему вопросу, как прием приезжающего к нему в гости Роллана Сталиным, приходилось письменно обращаться через третье лицо — А. Щербакова. Однако и эта возможность скоро исчезла: Щербакова перевели на другую работу сразу после его обращения с просьбой Горького к вождю.
Нельзя, правда, сказать, что отношения прервались совсем. Так, 3 июля 1935 года, довольно неожиданно, Сталин со свитой посетил Горького на даче, в Горках. Повод был существенный: узнать, что думают писатели и крупнейший из них о проекте новой Конституции, о строительстве метро… И вдруг Сталин с какой-то загадочной многозначительностью заговорил на тему, от которой Горького словно пробило током. И лишь сверхъестественным, гигантским усилием воли сохранил он самообладание.
О чем же заговорил Сталин?
ГЛАВА XXVII
…Самолет «Максим Горький» терпит катастрофу в воздухе
Тогда все бредили авиацией. Со страниц газет не сходил призыв: «Летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!» Пели: «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор!». Люди с голубыми петлицами на воротниках гимнастерок стали всеобщими любимцами. У всех на языке были имена Громова, Юмашева, Данилина, женского экипажа Гризодубовой, Осипенко, Расковой, совершивших сверхдальние перелеты.
Надо ли говорить, что подлинно национальным героем стал Валерий Чкалов, осуществивший со своими товарищами беспрецедентный перелет через Северный полюс в Америку. 18 августа объявили Днем авиации. Стал он едва ли не первым отраслевым праздником.
Впрочем, рассказ наш, конечно же, не столько о самой авиации, сколько о той роли, которую приходилось ей играть порой в судьбах отдельных людей в условиях сталинского единовластия.
18 мая 1935 года в небе над окраиной Москвы потерпел катастрофу единственный в своем роде суперавиалайнер «Максим Горький». Шестимоторный. Размах крыльев 63 метра. Длина фюзеляжа 32,5 метра. Агитсамолет, он был оснащен радиостанцией, типографией и телефоном на борту.
Тот самый, который еще 1 мая под восторженные крики собравшихся возглавил авиационный парад над Красной площадью. А через громкоговорители с борта самолета всех, и в первую очередь руководителей партии и правительства, приветствовал первый журналист страны Михаил Кольцов.
Погибли весь экипаж и пассажиры.
Причиной гибели стало столкновение с другим самолетом, который вел летчик Николай Благин. Столкновение, говорили все, прямо-таки странное. Благин будто бы решил сделать петлю вокруг крыла гиганта и тем самым продемонстрировать свое сверхмастерство. Называли Благина летчиком-лихачем, позавидовавшим славе Чкалова.
Однако чем дальше, тем больше возникало недоуменных вопросов. Таковыми они и оставались в течение десятилетий. С ними и с попыткой их истолкования читатель сталкивается нынче, знакомясь с материалами, опубликованными в пробном, нулевом номере журнала «Источник» за 1993 год.
Начать с того, что если перед нами летчик-лихач, решивший таким образом потешить свое самолюбие, то это, собственно, уже не лихачество, а тяжкое преступление.
Но почему же в таком случае урна с прахом Благина была выставлена в Колонном зале Дома союзов вместе с другими? А в почетном карауле стоял кто? Непосвященный не догадался бы никогда: сам Сталин!
Или великому вождю было известно что-то, о чем не ведали простые смертные?
Более того, урну с прахом виновника катастрофы, опять-таки наряду с другими урнами, замуровали в стену Новодевичьего кладбища. Человека, совершившего преступление — и какое! — хоронят вместе с его жертвами! Недоумений возникло еще больше, когда стало известно предсмертное письмо Благина. В нем он в самых резких тонах оценивал порядки в стране, клеймил позором оторвавшуюся от народа партийно-советскую верхушку, включая и самого Сталина… А завершалось письмо решительным заявлением: «…Завтра я поведу крылатую машину и протараню самолет, который носит имя негодяя Максима Горького».
О предсмертном завещании Благина в газету «Сервиль-Мандьяль» читатель написал 25 сентября 1935 года. Ссылался автор письма на парижскую газету «Возрождение» от 12 числа того же месяца. А та в свою очередь адресовала интересующихся к газете «Меч», издающейся в Варшаве… На этом, слава Богу, цепочка обрывалась, но в сознании многих невольно мог возродиться старый каламбур: где начало того конца, которым оканчивается начало?
