Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
О, Эзоп!
В эти годы он стал нашим главным литературным наставником.
Благодаря ему правда просачивалась иногда даже на страницы «Литературной газеты». Чаще всего на шестнадцатую страницу, где царствовали сатирики и юмористы.
Открывал читатель шестнадцатую и — похохатывал нервно:
«Дальше едешь — тише будешь».
«Очереди станут меньше, если сплотить ряды».
«И на похоронах Чингисхана кто-то сказал: «Он был чуткий и отзывчивый».
«Уберите эти строчки — они мешают читать между ними».
«Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что…»
А то вдруг о советских буднях эпически:
«Стояла тихая Варфоломеевская ночь…»
В конце концов юмористы так развеселились, что принялись на литературных концертах высказывать афоризмы, которые не удалось напечатать:
«Время работает на заключенного…»
Тут уж веселье началось такое, что редактор шестнадцатой страницы И. Суслов продолжает веселиться ныне за пределами бывшего Советского Союза.
Похоже, слова «комик» и «комическое» в СССР происходят от японского «камикадзе».
Особняком стоит прозаик Юрий Казаков, талант поэтичный и редкий. Его первые рассказы появились в 56-м году. Первая книга «Манька» издана в 58-м году в Архангельске.
Рассказы Казакова — откровенная полемика с теми, кто идеализирует жизнь, упрощает человека, облегченно трактует сложности и противоречия современной жизни. Это качество объединяет его с Вас. Шукшиным, Вас. Беловым, Вл. Максимовым, Вл. Конецким. Вас. Аксеновым, Георгием Владимовым — это писатели одной генерации. Ю. Казаков издал несколько сборников. «На полустанке» (59-й г.), «По дороге» (61-й г.), «Легкая жизнь» (63-й г.), «Запах хлеба» (65-й г.). Думается, идет он от тургеневских «Записок охотника», отсюда его манера повествования, его попытка избежать строгих рамок сюжета и сюжетного завершения.
… Вдо-о-оль по морю
Мо-о-орю синему
Плывет ле-ебедь со лебе-едушкой…
Плывет ле-ебедь, не всколо-о-охнется,
Желтым мелким песком
Не взворо-о-охнется…
Критика сравнивала «Трали-вали» с «Певцами» Тургенева.
В традиционном, будто бы «тургеневском» обличье встает перед нами ненадежный, ленивый душевно, «ветхий человек». Не может быть на него опоры, нет на него надежды.
Вот в чем и вот где преодоление традиций, преодоление глубокое и многозначительное, которое советская критика старалась не замечать, обвиняя автора в эпигонстве.
Сочен, талантлив и «Северный дневник» Юрия Казакова, последнее произведение писателя; после него Казаков словно в прорубь канул.
Художники столь тонкие и чуткие погромных «юбилиад» не выдерживают. Они спиваются или уходят в свои леса с охотничьим ружьем…
3. Разгром киноискусства
«Из всех искусств для нас самым важным является кино», — сказал В. Ленин. И немудрено. Книгу, даже хорошую, читают десятки — сотни тысяч человек, кино смотрят ныне в СССР сто — сто пятьдесят миллионов. В любой захолустный колхоз, на самое дальнее становище или погранзаставу раз в неделю, не реже, прибывает кинопередвижка…
За кино прежде всего и взялись. Задолго до юбилиады.
23 марта 1963 года на специальном заседании Политбюро ЦК, на котором неистовствовал Никита Хрущев, был организован Государственный комитет по кинематографии. На правах министерства, как было официально объявлено, то есть с гигантскими министерскими окладами и особыми «номенклатурными» льготами, благодаря которым чиновник в Советском Союзе держится за свое место руками, ногами и зубами.
Председателем Государственного комитета по кино был назначен Романов — бывший генерал госбезопасности, во время войны один из руководителей СМЕРШа, что расшифровывается как «Смерть шпионам!».
Главным редактором назначили Александра Дымшица, которого писатели вычеркивали из всех выборных списков. В сатирической поэме, в те дни гулявшей по Москве, ему было отведено особое место: «…Там Дымшиц на коротких ножках, погрома жаждущий еврей…»
Это был период общего наступления Хрущева на искусство, его «встреч» с художниками, когда он кричал на скульптора Эрнста Неизвестного, грозил художникам-абстракционистам, матерясь и обзывая их педерастами.
Литературный сценарий — основа кино. «Сценарное хозяйство» было взято под особый контроль.
Кино к этому времени начало излечиваться от удара, нанесенного ему Сталиным, лично контролировавшим каждую кинокартину.
В год появлялось тогда, как известно, всего восемь картин. Каждая принималась прессой как гениальное достижение советского киноискусства и тут же забывалась.
Но к 65-му году кино действительно оживало.
Когда в 66–67-м годах выпускался фильм о войне на Севере по моему сценарию, рядом, в павильонах «Мосфильма», снимались, может быть, самые талантливые фильмы последнего десятилетия.
«Андрей Рублев» режиссера А. Тарковского, «Ася-хромоножка» режиссера А. Михалкова-Кончаловского, сына поэта, который не скрывал тогда своего иронического отношения к отцу, С. Михалкову.
Завершался в те дни фильм «Обыкновенный фашизм» режиссера Михаила Ромма.
На студии Горького снимался фильм о Герцене.
Какова судьба всех этих фильмов, два из которых — «Андрей Рублев» и «Обыкновенный фашизм» — остались, несмотря на все потери, фильмами выдающимися?
Фильм «Андрей Рублев» был, как известно, запрещен. В соседнем павильоне непрерывно переписывали фонограмму, т. е. меняли текст — монологи, диалоги. Я, по правде говоря, не мог понять, как можно изменить текст готового фильма. Ведь многие слова герой произносит лицом к зрителю, порой губы героя — на весь экран. Что тут можно поделать?
Ничего, вскоре пришла и моя пора понять, как это делается.
Фильм «Андрей Рублев» был переозвучен почти полностью. Посмотрел его генеральный директор «Мосфильма» Сурин, по профессии трубач в духовом оркестре, — что-то запретил. Вырезали часть фонограммы. Поменяли текст, «обкатали».
Затем отвезли ленту министру Романову. Тот позвал Дымшица, еще кое-кого из самых бдительных.
Нормальному человеку даже представить себе трудно, как правительственный Комитет принимает фильм. Я вгляделся как-то в полумраке в сановные лица приемщиков. Они не смотрели на экран. Почти никто не смотрел. Я ошеломленно вертел головой: спят?! Глаза закрыты… Но нет, лица у всех напряженные, не спят. Оказывается, принимающие только слушали. Стараясь не пропустить ни слова. Не прокрадется ли крамола?!
Поэтому, бывало, иногда проходили немые эпизоды, даже более крамольные. В фильме режиссера Калика был такой: сидят на лавочке двое. Он и она. Она сбросила туфли, подобрала ноги под себя. Подходят двое милиционеров, говорят: «Не положено!» Те возражают. Милиционеры приказывают: «Пройдемте!»
Правительственный Комитет запретил текст, так как он-де порочил милицию. Текст сняли. Сокращенный эпизод демонстрировался без текста. Получилось куда страшнее. Сидят на лавочке двое приятных молодых людей. Подходят милиционеры. Люди торопливо поднимаются и уходят подальше от греха.
Это можно.
Итак, Комитет, прослушав «Андрея Рублева», снял часть текста. Снова вырезали и переписывали фонограмму.
Наконец, искореженный, т. е. готовый, принятый Комитетом, фильм повезли секретарю ЦК Демичеву. И… снова начали переписывать фонограмму.
К счастью, разыгрался скандал, спасший фильм. Деятели мирового кино спрашивали на всех кинофестивалях, куда подевался «Андрей Рублев». Чтобы избежать «излишних разговоров», фильм продали в одном экземпляре некоему лояльному, как казалось ЦК, миллионеру. Он показал его на международном фестивале, где фильм получил 1-ю премию. Следовательно, по законам фестиваля, его обязана была купить страна, проводившая фестиваль.
Так, совершенно случайно, о выдающемся фильме узнал мир.
…Мог стать крайне интересным самобытный фильм «Ася-хромоножка», в котором снимались не актеры, а жители одной из глубинных деревень России. Я с удовольствием ходил в павильон, где снимали фильм, разговаривал с крестьянами. Это был смелый эксперимент, где крестьянину давали тему, а он сам развивал ее, как хотел.
Фильм, что называется, зарезали. Зарезали до такого состояния, что он оказался невнятным, да и выпущен он был в ничтожном количестве копий. Хотя там не было ничего еретического. Там была просто жизнь. По правде…
Словом, фильм пропал. Как пропал для зрителя и интересно задуманный фильм о Герцене.
Оказалось, что текст Герцена, классический текст Герцена о самовластье, о произволе царской монархии, вызвал в ЦК панический ужас. Ужас этот был сформулирован так: слова Герцена вызывают нежелательный подтекст, или «аллюзии», и текст заменялся до тех пор, пока обличитель-Герцен не перестал обличать.
