Юрий Оклянский - Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева
Так что если перед взором писавшего стихотворение летучим призраком на какой-то миг и скользнула тень Федина, то только в сонме, вихре и хороводе многих других ликов и теней. А уж к истории написания внутренней рецензии в журнале «Новый мир» осенью 1956-го, чуть ли не три года назад, смешно даже сказать, это не имело и не могло иметь прямого отношения.
Но так, по болотным кочкам, на длинных ножках скачут фантазии, роятся легенды.
Вернемся к реальному развороту событий. Д. Быков любит повторять в своей книге, что Пастернака убила не эпоха сталинизма, а оттепель. Получается, что оттепель чуть ли не хуже сталинизма. На самом деле в эпоху сталинизма, может быть, наиболее активно в 30-е годы, но также и позже, Пастернак воспевал «вождя народов» — человека «размером с шар земной» — не раз. И на особицу, и во внушительного формата персональном издании переводов стихов грузинских поэтов о Сталине, вышедшем под его именем. А в романе «Доктор Живаго» он же, хотя как будто бы только в сфере личных чувств и свобод человека, перевертывал вверх дном и начисто изничтожал то, что составляло незыблемое устройство воздвигнутой на этой идейной основе людской казармы. Так что подтачивали и истребляли автора и его творение не новые веяния оттепели, а именно благополучно уцелевшая при этом ленинско-сталинская дубина.
Появление рукописи «Доктора Живаго» на общественной арене и бурлящий круговорот журнально-заграничных событий вокруг романа затеялись ранней осенью 1956 года. То была пора сумятицы и ломки. В последних числах февраля Хрущев на XX съезде КПСС если и не до конца опрокинул, то расшатал и надломил храмовое божество Сталина. А 13 мая застрелился Фадеев…
Бесчеловечность сложившейся системы на примере жизни и гибели Фадеева вновь себя показала. Саша, Александр Александрович, любил стихи Пастернака, многие и многие из них знал наизусть. С тем большим пылом взялся Федин за исполнение плана по выпуску романа «Доктор Живаго» отдельной книгой в главном издательстве страны. Намерение, о котором упоминал Чуковскому и которое, надо думать, не менее красочно расписывал Пастернаку. Вот отчего, по всему судя, автограф Федина под сентябрьской уничтожающей внутренней рецензией журнала «Новый мир» не слишком отразился на отношениях друзей.
В том же документальном труде сына поэта об этих днях осени 1956 года читаем: «Как ни в чем не бывало к воскресному обеду 23 сентября был приглашен Федин, но записка Пастернака содержала просьбу не говорить дома о редакционном послании». Происходило это спустя какую-нибудь неделю после получения из «Нового мира» разгромной рецензии.
Прежние отношения продолжались и в следующие месяцы, еще долго. «27 февраля 1957 года, — читаем там же, — справлялся традиционный сдвоенный день рождения Вс. Иванова и Конст. Федина». В мемуарной книге «Мои современники, какими я их знала» Тамара Иванова, жена Вс. Иванова, воспроизводит подробности. «В честь сидящих за столом Пастернак, разогревшись в принятой роли, произносил стихотворные тосты, экспромтом обращаясь к каждому по очереди».
Поэт умел это делать, шутливо и с театральными поклонами. И если не начиналось с них, то к ним возвращалось и особым камертоном, надо полагать, звучали песнопения обоим героям дня, в том числе Федину. Стихи, разумеется, заздравные, воспевающие. Все это было не только данью многолетней традиции. Но отражало и уровень сохранявшихся отношений.
Карьерное продвижение Федина между тем продолжалось. С мая 1955 года он состоял уже в председателях правления Московской писательской организации. Пост, конечно, не столь влиятельный и приближенный к партийным верхам, как первого секретаря Союза писателей СССР. Однако же достаточно авторитетный, чтобы подтолкнуть многолетнего директора Гослитиздата и литературоведа А. К. Котова на необходимость издания романа «Доктор Живаго» по задуманному «компромиссному плану».
Федин действовал активно. Хроника дальнейших событий выражена летописцем строго документально: «7 августа 1957 года был подписан договор с Гослитиздатом на публикацию “Доктора Живаго”. Редактором был назначен А.В. Старостин, вместе с главным редактором издательства А.И. Пузиковым они приезжали в Переделкино уточнять сроки, договариваться о тексте. Пастернак соглашался на некоторые сокращения. В феврале 1957 года издательство обратилось к Фельтринелли с просьбой подождать с публикацией романа до сентября, когда книга выйдет в Москве».
Однако жизнь совершила два резких курбета, от Федина никак не зависящих.
В самом конце 1956 года, во время командировки в Ленинград, неожиданно умер Анатолий Константинович Котов, подвижнически исполнявший должность директора Гослитиздата почти двадцать лет. Новое руководство издательства не было столь самостоятельным и решительным, как покойный директор. Тот понимал масштабы таланта Пастернака и соизмерял свои поступки с этими представлениями. Новое руководство больше ориентировалось на веяния и дуновения из начальственных кабинетов. В Гослитиздате с котовских времен готовился к выпуску сборник Пастернака «Стихотворения и поэмы». Но уже в июне 1957 года Пастернак получил письменное извещение, что печатать сборник не будут.
В сложившейся ситуации стал проявлять строптивость и нарушать внутренние договоренности также и сам автор романа, начинавший терять терпение. С одной стороны, по требованию А.А. Суркова и партийных верхов, он открытой почтой демонстративно посылал письма и телеграммы итальянскому издателю с просьбой подождать с выпуском «Доктора Живаго» до тех пор, пока книга не выйдет в СССР на русском языке. С другой стороны, по системе скрытых договоренностей многократно давал понять тому же Фельтринелли, что на эти его предупреждения и сигналы можно полным счетом наплевать, что они вынужденны и книгу следует выпускать в свет как можно скорее. Для поэта это была не литературная игра, а дело жизни. Весь главный ее итог, к которому он пришел. Но внешне, для тех, кто не хотел понять и принять эту борьбу поэта с бесчеловечным бюрократическим Левиафаном, все выглядело системой хитростей.
Эту тактику поведения автора романа «Доктор Живаго» одинаково подтверждают и самые близкие ему люди из тогдашнего самого узкого доверенного круга, вроде Ирины Емельяновой в книге «Пастернак и Ивинская», и нынешние первочитатели секретных архивов, открытых по истечении 50-летнего срока давности, вроде Ивана Толстого в книге «Отмытый роман Пастернака: “Доктор Живаго” между КГБ и ЦРУ» (М: Время. 2009). Например, с заграницей действовала договоренность, что меняющие судьбу книги просьбы телеграфные и письменные на русском языке во внимание не принимать и т.п.
Подобная авторская дипломатия так или иначе не могла укрыться и от глаз противоположной стороны — тогдашнего руководства Союза писателей. Ведь А.А. Сурков недаром выезжал в Италию, и не только для одних уговоров. Многое там попутно выведал и разузнал. Да и было от кого — через дружественную просоветскую среду итальянских коммунистов, осведомленных во внутрииздательских делах Фельтринелли, по другим каналам — через здешние дипломатические службы и т.д.
О результатах своей поездки Сурков рассказал Федину. Тот все это выслушал нервно и настороженно. Он не любил, чтобы его дурачили. Кривая трещин в отношениях давних друзей стала наползать с другой стороны. Отчуждение нарастало.
Но до поворотов на разрыв дошло лишь в осенние месяцы и дни 1958 года, когда кандидатура автора романа проходила спирали к Нобелевской премии и была наконец ею увенчана. Для Федина это было время, когда он поведением, а в его глазах манией величия Пастернака, как он полагал и, может быть даже искренне думал, был загнан в тяжелое и унизительное положение.
Заслуженный художник и старый в конце концов человек, он, Федин, по вине Пастернака, будто посыльный, вынужден был делать круги между двумя дачами, чтобы передавать незадачливому нобелевскому лауреату просьбы партийного начальства. Бегать туда и сюда, как мальчик, потому что время истекало, беда приближалась, тяжкая и неминуемая беда, и для самого Бориса прежде всего, и для всех остальных, любящих литературу, а поступать иначе он, Федин, не мог…
В другой день на той же самой даче, в своем кабинете он вынужден был выслушивать рыдания молодой любовницы Бориса, этой самой Ольги Ивинской. Не спросясь, она явилась, в самом убитом и жалком виде, советоваться с ним, надо ли им с Пастернаком кончать жизнь самоубийством… Самоубийством, подумайте?! Публичная устная и печатная брань и истерия преследований дошли тогда до последней крайности. Борис предложил ей уйти из жизни с ним вместе, как это недавно совершила супружеская чета московских переводчиков Ланнов, считавших, что они больны неизлечимой болезнью. И она согласилась. А ведь это была не поза, не истерики просто. Очень даже оба могли в ту же ночь проглотить смертельную дозу нембутала. Как потом выяснилось, «химия» была уже заготовлена. Он, Федин, можно сказать, вернул обезумевшую пару к реальности, указал, в какие кабинеты ЦК идти, в какие двери стучаться, трезво растолковал ситуацию, утихомирил, отговорил… А между всеми этими метаниями и нервотрепками приходилось звонить в ЦК, писать записки, докладывать, излагать собственное мнение, опять-таки напрягаться, ломать голову, придумывать рекомендации и советы… И все это вместо того, чтобы спокойно сидеть за письменным столом и давать форму и жизнь собственным созданиям, которые оставлены, прерваны, брошены и давно ждут завершения… Вот что натворил этот Пастернак со своей манией величия!
