Юрий Оклянский - Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева
По этому случаю среди прочего на переделкинской даче Федина было затеяно маленькое почти семейное торжество с приглашением узкого круга самых близких друзей. Оказались среди них и фигуры явно несочетаемые, противоположные по духу и даже резко антипатичные друг другу. Одним из них был пламенный моряк, кавалер трех Георгиевских крестов за мировую войну, автор знаменитых пьес и фильмов «Первая конная», «Оптимистическая трагедия», «Мы из Кронштадта», драматург Всеволод Вишневский, другим — лирический поэт и певец красот земли и любви Борис Пастернак.
С Вишневским Федин сблизился во время двух автомобильных катастроф, которые постигли его осенью 1945-го и зимой 46-го года, когда он ездил по поверженной Германии и затем отправлял корреспондентские отчеты в газету «Известия» с Международного трибунала в Нюрнберге. Вишневский, с которым они были тогда даже малознакомы, проявил необычайную теплоту и заботу о пострадавшем товарище. Позже Федин писал о нем: «Вспомнил встречи с ним, особенно — Берлин 1945-го, Нюрнберг 1946-го — две катастрофы, и тогда изумившее меня его новое лицо, нежность этого неприспособленного (казалось бы) к нежности лица. И затем — эпопея его участия к моему роману — 1947–1948; настоящая по бескорыстию, бессребрености помощь. Браток этот был с безалаберным, неуклюжим, но большим сердцем…»
Роман, который снабжал документальными источниками Вишневский, был как раз один из двух нынешних героев дня — лауреатская книга «Необыкновенное лето». Не пригласить верного своего спасителя и ближайшего помощника Федин не мог. Но тот напрочь не терпел и не переваривал Пастернака. Все в этом изнеженном, замысловатом небожителе с выкрутасами было ему чуждо. И он сам, и его стихи.
В какой-то момент в застолье это и прорвалось. То ли уже изрядно подвыпив, то ли с заранее заготовленным намерением, Вишневский встал и предложил неожиданный тост: «За здоровье будущего поэта Бориса Пастернака!» «Все окаменели, — передает события рассказчик. — Это звучало откровенной ядовитой насмешкой, поскольку уже тридцать лет Пастернак считался не просто стихотворцем, но поэтическим гением». Обычно чуравшийся конфликтов Пастернак, отбиваясь, на сей раз употребил резкое выражение, которое совсем не подходило к его суперинтеллектуальному способу общений. Сбитый с панталыку таким отпором Вишневский попытался скорректировать тост: «Я имел в виду — за будущего советского поэта!»
Но рассвирепевший Пастернак ответил на это лишь сочным уличным ругательством. Жена Федина, испугавшись, бросила Пастернаку упрек в антисоветской позиции. Федин, требуя, чтобы она замолкла, даже замахнулся на нее бутылкой… Такая безобразная сцена разыгралась в этом торжественном интеллигентском застолье.
Но все это было случаем чрезвычайным и исключительным, чуть ли не таким же, как активное участие Пастернака в тушении фединской дачи, когда там случился большой пожар. Поэт неожиданно показал себя тогда смелым мужчиной, ловким, сообразительным и отважным борцом с огнем, просто-таки пожарником-виртуозом.
В остальном же жизнь текла по установившейся колее. Привычно, налаженно и счастливо.
Если и были бытовые разноречия, то не всегда уловимые, скрытые. Например — внутренняя помеха в отношениях, зато как сучок в глазу. Это была та самая Лара из «Доктора Живаго», Ольга Ивинская.
Федин сам был женолюбом, умел наилучшим образом обходиться с прекрасным полом и пользовался успехом у женщин. Но не в его духе была открытая и, пожалуй, даже демонстративная жизнь «на два дома», которую, не слишком заботясь о впечатлении, производимом на окружающих, вел Борис.
У Федина уже почти три десятилетия длились дружеские накатанные отношения с Зинаидой Николаевной, супругой Пастернака, которую поэт некогда увел от прославленного пианиста и создателя пианистической школы Генриха Нейгауза. Он почитал ее и домашних, их нравы, быт и уклад, и с него было довольно. Не хотел знать никого больше. А Борис, в упоении чувств, превратил молодую любовницу Ольгу Ивинскую в прототип главной поэтической героини Лары из писавшегося романа. Пожалуйста, любуйтесь — не только на ваших глазах живу с ней, но и увековечиваю навсегда. Но если так уж сильна любовь, тогда надо делать выбор. В возрасте много за шестьдесят, в этом сложном мире, пора бы уже и себе и другим дать покой. Для внутренне дисциплинированного Федина это было азбучной истиной. Ведь вот он после смерти жены в конце концов привел в дом Ольгу Викторовну Михайлову, всюду стал появляться с нею, не исключая во время командировок апартаментов в гостиницах и проживания на переделкинской даче, хотя и квартирка отдельная у нее оставалась. Но отношения не оформлял, раз того не хотела дочь, бывшая актриса, посвятившая отцу, как она молчаливо подчеркивала, всю свою жизнь.
А вот Пастернак годы и годы своего выбора не делал. Все это казалось Федину еще одним из проявлений неосновательности, порханий над жизнью и высокомерного комплекса гениальности Бориса, которые все более начинали раздражать, как и нередкая его манера выражаться — невнятные эмоциональные мычания при обсуждении сложных вопросов жизни.
Но в этом-то и проявлялось, может быть, одно из главных различий всего их внутреннего мира. Для Федина, как, может, и для большинства людей, любовь была одним из видов, возможно, главнейших, но все-таки видом жизнеустройства. Для Пастернака любовь была всем, то есть самой жизнью и наивысшей степенью человеческой свободы. Перенимать это чувство умела и его возлюбленная. «Они любили друг друга, — читаем в романе “Доктор Живаго”, — потому что так хотели все кругом: земля под ними, небо над головами, облака, деревья… Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее наслаждение общей лепкою мира, чувство соотнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной».
Такое почти религиозное единение, Адама и Евы, высшее проявление человеческой свободы, по несовершенству людской природы и земных обстоятельств, вполне могло сочетаться с обычным жизнеустройством. Так что в понимании главного генератора этого чувства никаких особых коллизий двоеженства здесь не было. Принять до конца такое не могла даже и сама Ева (она же Лара — Ольга), не говоря уж о законной жене Зинаиде Николаевне. Обе время от времени срывались, мучились, ревновали. Но носитель высшей религиозной свободы оставался спокоен и неколебим. Избранным образом жизни он изгнал из себя «ветхого человека», подневольного раба, и сохранял достоинство, личность и духовный полет свободного жителя Земли, одухотворенного христианина.
Были между Пастернаком и Фединым и глубокие творческие разноречия. Но они редко выливались в принципиальные разногласия, тем более в затяжные споры. До поры до времени были скрыты взаимным искренним и высоким признанием талантов и художественной значимости обоих. Деликатным уважением каждого к праву другого иметь собственную точку зрения. В дружбе они были то, что называют равноправными партнерами.
Пастернак высоко ценил искусство и мастерство Федина, даже учился у него. Но чему? Прежде всего, как говорят живописцы, умению класть мазок, технике письма в прозе, богатству жизненных красок, способам художественной изобразительности. Но гораздо меньше — постижению тайной ипостаси людей и событий, где взгляды обоих художников подчас существенно, а подчас и диаметрально расходились.
Сошлюсь на самые достоверные свидетельства двух ближайших очевидцев.
Один из них — поэт Лев Озеров, младший друг Пастернака. Л. Озерову принадлежат знаменитые стихотворные афоризмы: «Талантам надо помогать — бездарности пробьются сами» или «Великий город с областной судьбой» — о Ленинграде. Оставаясь верным дружбе и памяти поэта, он — составитель первого после «нобелевского избиения» посмертного сборника стихотворений и поэм Бориса Пастернака для Большой серии «Библиотеки поэта» (М. — Л., 1965), где им подготовлены текст и примечания. Все это потребовало, помимо прочего, углубления в семейные архивы Б. Пастернака, куда он имел доступ. Основательное предисловие (почти шестьдесят страниц убористого печатного текста) к уникальному изданию незадолго до своего ареста написал Андрей Синявский. Озерову принадлежит также и первая популярная брошюра о покойном Пастернаке, выпущенная после всех пертурбаций массовым тиражом просветительским издательством «Знание». Словом, на непредвзятость его суждений можно положиться.
Одна из главных смысловых линий, которую воссоздает мемуарист, — реальные отношения двух художников, Федина и Пастернака.
Среди прочего он рассказывает, как автор «Доктора Живаго», в пору его написания, занятый стилевыми поисками, в конце 40-х годов оценивал прозу Федина.
