Юрий Оклянский - Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева
С годами, правда, особенно после переезда на жительство в Москву, стал я замечать, что внимательное слушанье для такого воспитанного европейца, как Федин, вовсе не всегда означает согласие. Могло случаться даже совсем наоборот. Вплоть до краткого, но резкого отпора.
САМООБУЗДАНИЕ ЭЛИТЫ
Тоталитарная система стремилась облагородить фасад и изукрасить его яркими фигурами и солидными именами. В те же самые годы, когда Федин значился руководителем Союза писателей СССР, Союз композиторов РСФСР возглавлял Дмитрий Шостакович. Он ездил по необъятным просторам страны, пропагандировал массовую политическую песню тех дней. В таком качестве однажды я встречался с ним в Новосибирске и брал у него интервью для «Литературной газеты».
Хорошо помню нелепый в своей огромности и театральной пышности трехкомнатный люксовский номер гостинцы «Сибирь», в коврах и шелковых позументах с кисточками на кремовых занавесях окон и пологе кровати, в котором поздним вечером принял меня Дмитрий Дмитриевич. Я постучался в дверь люкса в точно назначенное время. В шесть утра, как, поежившись, мне тут же сообщил Шостакович, ему уже требовалось быть на аэродроме. Он улетал в другой город — пропагандировать ту же залихватскую и бодрую политическую массовку. В тройном апартаменте его разместили одного. В комнате было холодно. Маленький, как хилый подросток, скромный, беззащитный, облаченный в коричневый халат, Шостакович явно уже изготовлялся ко сну. Композитор прочитал машинописные странички с текстом интервью. На ярко-желтой бархатной скатерти, с серебряным графином, авторучкой стремительно внес в листки несколько поправок и размашисто подписал. «Литгазета» интервью напечатала, а машинописные странички где-то лежат у меня до сих пор.
Верховной руководящей персоной в Союзе композиторов СССР был тогда Тихон Хренников, автор революционной оперы «Мать» и член ЦРК КПСС, а Шостакович был один из пятнадцати, если считать по числу союзных республик, разъезжих секретарей. И это он, Дмитрий Дмитриевич, подписывал бессчетные верноподданнические статьи в газете «Правда». В 1960 году, когда это вовсе от него даже и не требовалось, с театральной оглаской вступил в КПСС… Слабость души и сервилизм, конечно, не красят никого. Но кто же скажет, что от этого Шостакович перестал быть великим композитором?
О высокой духовной элите, сливающейся иногда с когортой партийно-советских вельмож тех времен, писал А.И. Солженицын. «А есть еще особый разряд, — чеканит он в знаменитой статье “Образованщина” (1974 г.), — людей именитых, так недосягаемо, так прочно поставивших имя своё, предохранительно окутанное всесоюзной, а то и мировой известностью, что, во всяком случае в послесталинскую эпоху, их уже не может постичь полицейский удар, это ясно всем напрозор, и вблизи и издали; и нуждою тоже их не накажешь — накоплено. <…> Двести таких человек (а их и полтысячи можно насчитать) своим появлением и спаянным состоянием очистили бы общественный воздух в нашей стране, едва не переменили бы всю жизнь! <…> Какая сила заставляет великого композитора XX века стать жалкой марионеткой третьестепенных чиновников из министерства культуры и по их воле подписывать любую презренную бумажку, защищая кого прикажут за границей, травя, кого прикажут у нас?»
Физик, впоследствии лауреат Нобелевской премии, Петр Леонидович Капица, на заключительном этапе сталинского правления занимавший министерский пост начальника Главкислорода, за полтора десятка лет написал почти пятьдесят писем Сталину, наставляя его, как надо управлять точными науками и относиться к ученым. Его переписка с вождями, включая В.М. Молотова, Г.М. Маленкова, вплоть до начальника Лубянских секретных служб Ю.В. Андропова (уже в 1980 году), напоминала нередко систему изощренных шахматных ходов, в которых выдающийся физик был великий мастак и дока. Иногда Капица выигрывал и выходил победителем из самых, казалось бы, безнадежных жизненных хитросплетений.
Благодаря мужеству и бесстрашному использованию логики доказательств перед ближайшими подручными и замами Берии Меркуловым и Кабуловым в ночном поединке, затеявшемся в устрашающих стенах Лубянки, Капица в 1938 году вытащил из тюремного заключения и взял на поруки выдающегося физика-теоретика Льва Ландау. Тогда он не просто спас жизнь молодого гения, но и оказал неучтенную услугу мировой науке. И это был не единственный жизненный подвиг Капицы такого рода.
Но сапер ошибается один раз. Наставления Сталину в конце концов закончились для Капицы драматически — увольнением со всех постов и домашней ссылкой. Но изобретенную им одинокую игровую форму отстаивания свободы личности и борьбы в условиях повальной деспотии, с признанием вроде бы ее многих общественных достоинств, форму ловкого лицедейства выдающийся физик умело двигал вперед и эксплуатировал до конца дней.
Конечно, такими были не все. Бескомпромиссной стойкостью выделялся, например, академик Владимир Вернадский. Он не давался иллюзиям, чурался всякого самоубаюкивания, не допускал даже частичного внутреннего самообуздания. Как это было ни тяжело, смотрел на действительность открытыми глазами.
Происходившее вокруг великий мыслитель воспринимал как точные естественно-научные картины. 21 января 1941 года Владимир Вернадский заносил в дневник такую всеохватную характеристику: «Полицейский коммунизм растет и фактически разъедает государственную структуру. Сейчас все проникнуто шпионажем. Всюду воровство все растущее. Продавцы продуктовых магазинов повсеместно этим занимаются. Нет чувства прочности режима через 20 лет с лишком. Но что-то все-таки большое делается — но не по тому направлению, по которому “ведет власть”…
Колхозы все больше превращаются как форма 2-го крепостного права — партийцы во главе.
Газеты переполнены бездарной болтовней XVIII съезда партии. Ни одной живой речи. Поражает убогость и отсутствие живой мысли и одаренности выступающих большевиков. Сильно пала их умственная сила. Собрались чиновники, боящиеся сказать правду. Показывает, мне кажется, большое понижение их умственного и нравственного уровня по сравнению с реальной силой нации. Ни одной почти живой мысли. Ход роста нации ими не затрагивается. Жизнь идет — сколько это возможно при диктатуре — вне их» (С. 497–498).
Самообуздание таланта включало в себя в какой-то степени даже наиболее распространенные способы продвижения в литературе. Об этом, возможно, с заостренным преувеличением, однако же язвительно и метко выражал свое мнение Варлам Шаламов Солженицыну на пике шумного успеха первой его повести «Один день Ивана Денисовича»
21 января 1964 года он писал стремительно ворвавшемуся в литературу и обратившемуся в фокус общественного внимания, ставшему сразу и главным писателем России, и властителем свободолюбивого независимого общественного мнения страны коллеге.
«Дорогой Александр Исаевич! — предсказывал он. — Теснимые сверху московские литераторы превратятся в эстетов, прославив Платонова, как Кафку, и будут его расхваливать на все всевозможные лады. <…> Зачем? Затем, чтобы противопоставить Платонова Солженицыну, которого москвичи не любят, не верят — во что? Под спудом тут: москвичи не хотят верить в возможность появления большого таланта где-то в Рязани, и т.д. “Путь наверх” всех поголовно писателей наших, включая, конечно, и Федина, — это долгий многолетний путь продвижения со щепочки на щепочку, со ступеньки на ступеньку, взаимная поддержка, не только литературная, это черепаший ход, во время которого черепахи учатся верить, что никаких других путей в литературу нет. Союз писателей — это та, вовсе не символическая организационная форма, которая именно этому движению со щепочки на щепочку и соответствует.
Даже Пастернак не нарушает этой схемы. Но Солженицын нарушает — а поэтому у него выискивают всяких блох, готовы принизить, обойти и т.д. <…>
В. Шаламов».
Еще одним человеком, принадлежащим к самообузданной советской элите, как и Д. Шостакович, К. Федин или Л. Леонов, внутренним критиком и одновременно ратоборцем системы, всю свою жизнь был Константин Симонов, более подвижный и моложе по возрасту.
Около пяти лет (с конца 1973 года) мне привелось работать штатным заместителем председателя Совета по очерку и публицистике при правлении Союза писателей СССР. Его председателями были К.М. Симонов и для противовеса и контроля, как тогда было хитроумно заведено Георгием Марковым, — Н.М. Грибачев, человек «иного направления», откровенный автоматчик партии. Одновременно я был главным редактором всесоюзного очерково-публицистического альманаха «Шаги», где К.М. Симонов состоял членом редколлегии.
Сотрудничество с К. Симоновым для моей биографии и для меня лично было, конечно, немалой удачей. Но для системы Союза писателей, что касается К. Симонова, лишь одним из распространенных случаев и широко практиковавшихся в коммунистическую эпоху феноменов общественно-должностной многосовместимости. Помимо Совета по очерку и публицистике при правлении Союза писателей, К.М. был одновременно и на тех же правах председателем Совета по узбекской литературе, Совета по грузинской литературе, председателем Совета по военно-патриотической литературе, председателем правления Центрального Дома литераторов, а еще и членом нескольких редколлегий печатных органов, председателем бессчетных комиссий по литературному наследию умерших писателей, и т.д.
