Елена Андрущенко - Властелин «чужого»: текстология и проблемы поэтики Д. С. Мережковского
Последней ступенью нисхождения писателя в «преисподнюю» его раздвоения Д. Мережковский считает роман «Братья Карамазовы».
«Кажется, именно последнее и случилось: он спасся, и, действительно, искра вспыхнула, видение предстало ему в его последнем и величайшем создании, непосредственно следовавшем за „Подростком“ и как бы им предсказанным (Макар Иванович — прообраз Зосимы, Версилов — Ивана Карамазова, сам Подросток — Алеши), в создании, которым „все кончилось“ для Достоевского, а может быть, не для него одного, но и для всей вообще русской литературы, — в „Братьях Карамазовых“» (392).
Его анализ начинается с образа Дмитрия, рассмотренного в сопоставлении с Ставрогиным, Раскольниковым и Версиловым, затем — Алеши, Ивана, помещенных в широкий литературный контекст, с привлечением фрагментов из трагедий Гёте «Фауст» и «Ифигения в Тавриде», выражения из драмы Еврипида «Вакханки», строк из «Элегии» («Безумных лет угасшее веселье…») А. Пушкина и из стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», цитат из романа «Бесы», из «Записных тетрадей» за 1880–1881 гг., из «Дневника писателя» Ф. Достоевского; из «Антихриста» Ф. Ницше и его «Веселой науки»; он вновь цитирует, но уже только двустишие, из стихотворения Вл. Соловьева «Ex oriente lux» («Свет с Востока»), запись Леонардо да Винчи из раздела «О движении естественном и насильственном», называет трактат И. Ньютона «Математические начала натуральной философии», («Начала», «Principia») (1687), соотнеся его мысль с да Винчи. Д. Мережковский видит его как бы в отражении Ньютона: он цитирует выражение да Винчи «hypotheses non fingo» («гипотез не сочиняю (не выдумываю)», ставшее одним из афоризмов Ньютона. В «Математических началах» это выражение звучит так:
«Я не мог еще вывести из явлений причину этих свойств тяжести и не выдумываю никаких гипотез».
Наряду с Ньютоном упоминается Ориген как автор идеи апокатасиса (т. е. неизбежного спасения, просветления и соединения с Богом всех, включая дьявола), высказанной в труде «De principiis» («Об основных положениях христианства»), и Спиноза, причем пересказываются сначала фрагменты из «Жизни Б. де Спинозы.», о которой он с таким восхищением писал в книге «О причинах упадка.», затем называется его главный труд «Этика», завершенный в 1675 г., а потом излагается сюжет о его отлучении от синагоги. С этими фрагментами соотнесены факты русской истории, истории религии, а также многочисленные библейские цитаты. Некоторые из них, повторяющие цитировавшиеся ранее, вводятся уже не полностью, а наиболее содержательным фрагментом (напр., в «конце времен и сроков»), другие представляют собой контаминацию цитат из разных книг, например,
«О, если бы человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближний своим! — вот я кричу: обида! — и никто не слушает; вопию — и нет суда» (Книга Иова, XVI, 21; XIX, 7).
Ассоциативный ряд дополняет противопоставление произведениям Л. Толстого и Ф. Ницше, завершающееся развернутым образом:
«От великого язычника, дяди Ерошки к маленькому христианскому старцу Акиму, „маленькому, гаденькому бесенку“ религиозной середины и пошлости, к совершенному безбожию и, наконец, от безбожия к безумию — кажется, в настоящее время весь этот путь пройден; из царства Л. Толстого, из царства „Бога-Зверя“ мы именно теперь вступаем в царство Ницше и Кириллова, в царство Человека-Зверя. То, что „заревело, бросилось, укусило“ Верховенского, и было этим грядущим Зверем. Сумасшествие Кириллова и Ницше — только первое слабое веяние этой неизбежной, всемирно-исторической заразы безумия; только первая чуть видимая на горизонте черная точка этого налетающего урагана. Пока все тихо, даже тише, чем когда-либо, но „имеющие уши“ слышат, уже слышат, как в умах и сердцах современного человечества смутно шевелится „древний хаос“. Как скованный Зверь пробуждается, потрясает цепями, хочет „выйти из бездны“, дабы поклонились ему все: „Кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним?“» (439).
Последняя глава «Религии» подчинена идее возможного синтеза, т. е. выходу из тех противоречий, «раздвоения», которое Д. Мережковский обнаруживал в жизни, творчестве и образе мыслей Л. Толстого и Ф. Достоевского. Центральной в ней является мысль о любви христианской, милосердной и сладострастной, чувственной, которая вырастает в размышление о проблеме пола. Глава написана на материале романов писателей, но в ней преобладает авторское слово, которое, как и ранее, является комментарием к обширным цитатам. Открывается она словами Ф. Достоевского о романе «Анна Каренина», своего рода предпосылке для выводов о всемирном значении русской литературы. Д. Мережковский соотносит Анну Каренину с Чертом Ивана Карамазова, с Идиотом, Раскольниковым, Версиловым, Ставрогиным, Дмитрием Карамазовым, позволяющее ему сделать вывод о том, что
«в своем величайшем произведении, в Анне Карениной, Л. Толстой, ясновидец плоти, углубляясь в ее бессознательную стихию, коснулся той же тайны мира, и тайны раздвоения — Двух в Едином, которую вечно испытывал и ясновидец духа, Достоевский, проникая в высшие, отвлеченнейшие от бессознательной стихии, области человеческого сознания. Тут разными языками оба они говорят об одном и том же; тут их кровное родство, их сращение, их общие, неразрывно вплетенные, соединяющие эти две столь противоположные вершины русского духа, подземные корни; тут их вечное, самое древнее и самое новое, русское, пушкинское единство.
И чем пристальнее всматриваешься в эти „две правды“, „два“ „я“, которые борются в Анне Карениной, тем яснее обнаруживается совершенное единство трагического действия в лучшем из произведений Л. Толстого и во всех произведениях Достоевского» (443).
Текст главы представляет собой некое обобщение, средствами для которого является включение в анализ романа «Анна Каренина» слов-сигналов, способных вызвать определенные ассоциации с тем, что было сказано выше. Они как бы стягивают к этой главе и Вступление ко всей книге, и отдельные ее главы. Повторенные несколько раз, они вводятся уже без специальных комментариев, иногда в сокращенном виде, иногда только именем: «двойные чувства и мысли», раздвоение, любовь чувственная и любовь христианская, Мария Египетская, Мадонна, Заратустра, «радостный ужас», А. Пушкин «Есть упоение в бою…», «хаос» («О чем ты воешь, ветр ночной?..») и «эллин Тютчев», «Анадиомена из пучины морской», «жестокое насекомое», пушкинская Клеопатра, «паучиха, пожирающая самца своего», «эллинский бог — монашеский бог», исполинский тарантул — Бог-Зверь, тело вакханки, «черное» христианство, «язычница где-нибудь в захолустном уголке Египта, Малой Азии, Сирии», воплощения Афродиты, Астарты, Диндимены, Пра-матери, мистический Паук, Тарантул, смерть, «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, Галилей, Бэкон, старец Зосима, жены-мироносицы, Ф. Ницше, Э. Ренан, Пилат, «жиды-первосвященники», «Евгений Онегин», «Анна Каренина», «Братья Карамазовы», «Эсхилов Прометей», живопись итальянского Возрождения от «Весны» Ботичелли до «Преображения» Рафаэля, Петр I и даже Заратустра-Ницше. Это своего рода синтез синтеза, поскольку в книге уже несколько раз — в главах, где он отвлекался от исследования «жизни» или «творчества», — он демонстрировал грандиозный проект мировой культуры, построенный на удивительных соответствиях, совпадениях и сближениях. Здесь эти взаимные отражения понадобились для утверждения мысли о конце мира, конце мировой культуры:
«Признак нашего нового приближения ко Христу и есть эта вдруг сразу на всех крайних высших точках человеческого духа забрезжившая „мысль о конце“: „Der Mensch ist Etwas, das überwunden sein muss. — Человек есть то, что надо преодолеть“, — так говорит Заратустра-Ницше. — „Род человеческий должен прекратиться“, — соглашается с Ницше Л. Толстой. — „Конец мира идет“, — соглашается и Достоевский.
Все трое точно сговорились в этом самом смешном и невероятном для современных людей бесконечного „прогресса“, самом страшном и достоверном для нас пророчестве: „близок всему конец“» (478).
Книга Д. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» имеет хорошо продуманную композицию. Ее структурой можно считать триаду: тезис («жизнь»), когда речь идет о биографии писателей, написанной по свидетельствам современников, в оценках которых отражаются писатели; антитезис («творчество»), когда анализируются произведения, но Л. Толстой и Ф. Достоевский мифологизируются как тайновидец плоти и тайновидец духа. Своеобразие их произведений устанавливается путем многочисленных соотнесений — с античностью, со средневековыми русскими и европейскими религиозными учениями, с эпохой Возрождения, деятельностью Петра I, Наполеона, с личностью и творчеством Гёте, А. Пушкина, Ф. Ницше. Причем Д. Мережковский использует разнообразные комбинации, в которых творчество Л. Толстого и Ф. Достоевского предстает то как выражающее определенную идею, то как персонаж, за которым стоят значимые ассоциации, то как идея, противополагаемая другой идее-персонажу (Заратустра-Ницше, Прометей-Гёте) и пр. Изучение «жизни» и «творчества» проведено таким образом, чтобы продемонстрировать «раздвоение» личности писателей.
