Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927
281
184. С этим отказом от отцовства и сыновства связывает М. Бахтин и тему двойника у Блока — ср. в лекциях изолированное замечание о стихотворении «Двойник»: «Он хотел быть не звеном в цепи поколений, а самим собой, но остался не вечно молодым, а стареющим юношей».
282
185. Тему «Акмеизм» трудно назвать введением в содержание трех последующих («Ахматова», «Гумилев», «Кузмин»): для сравнения см. тему «"Парнас", декаданс, символизм» (с. 289) и тему «Футуризм». Фрагмент выделен Р.М.М. в отдельную тему, видимо, только для удобства пользования записями. И этот фрагмент и следующие за ним темы содержательно примыкают к темам предшествующим (о символизме, символистах и Анненском) и в каком-то смысле продолжают их: остается символистский фон с упоминанием наряду с Анненским Вяч. Иванова, Блока, Бальмонта, Белого, Сологуба (тема «Кузмин»). Отдельные замечания об акмеизме как таковом содержатся в тексте трех следующих тем и восполняют, уточняют, и конкретизируют сказанное в этом небольшом фрагменте. См., например, в теме «Анна Ахматова» замечание о равновесии эмоциональных и зрительных моментов слова у акмеистов или о стремлении акмеистов избавить слово от назойливого звучания.
283
186. О трех семантических гнездах: любовь, песня, молитва см. статью В. В. Виноградова «О символике А. Ахматовой. Отрывки из работы по символике поэтической речи» («Литературная мысль». Альманах 1. Пг. 1923, вариант: 1922, с. 91–138). На обложке альманаха и в тексте статьи «О поэзии Анны Ахматовой» указан 1923 г., но указывается и 1922 г. (см. об этом: В. В. Виноградов. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., «Наука», 1976, с. 501, сноска). В ФМ (с. 84) и МФЯ (в изд. 1930 г. с. 114–115) В. В. Виноградов упоминается как автор книги «О поэзии Анны Ахматовой» (Л., 1925); в МФЯ книга ошибочно названа «Поэзия Анны Ахматовой».
284
187. О вещи у Ахматовой писали в 10-е и 20-е гг. многие, в том числе и В. В. Виноградов в книге «О поэзии Анны Ахматовой»; о функции вещи у Ахматовой полемизировали (см. об этой полемике начало гл. V ук. книги и соответствующее примеч.: В. В. Виноградов. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., «Наука», 1976, с. 400, 504; авторы примеч. — Р. Д. Тименчик и А. П. Чудаков, речь идет о четырех примеч. к стр. 400). На фоне этой полемики фраза в ЗМ о том, что у Ахматовой каждая вещь знаменует только себя звучит не без иронии (ср. о знаменовании в ФМ на с. 82: «Слово у символистов не изображает и не выражает, а знаменует» и далее о том, что значит «знаменование»).
285
188. Место интересно как попытка анализировать поэзию Ахматовой в большом времени. См. ниже: «Верности предмету любви, его единственности мы у нее тоже не найдем». Ср. об Ахматовой как поэте в Беседах (с. 105–106).
286
189. Характерный бахтинский подход, поворот. См. также последний абзац фрагмента «Поэзия Кузмина».
287
190. Ср. в ФМ: «Самая акмеистическая экзотика и примитивизм являются чисто стилизаторскими и еще более подчеркивают принципиальную условность поэтической темы» (с. 83).
288
191. См. на с. 83 в ФМ о рафинированности акмеистической поэзии, о более отчетливом сравнительно с символизмом осознании профессионально-цеховых интересов поэта и интересов мастерства.
289
192. Ср. о том же в Беседах (с. 267).
290
193. См. примеч. 190.
291
194. Весь абзац — об акмеизме на языке акмеизма.
292
195. Ср. в ФМ о футуризме и, пользуясь выражением автора, отчасти — акмеизме: «Эти направления ничего положительно прочного и нового не внесли и не могли внести, потому что, не имея устойчивого и творческого социального базиса, они проделывали чисто отрицательную работу разложения сложившихся в эпоху символизма форм» (с. 99).
293
196. Об Уэллсе см. также тему «Алексей Толстой» (с. 403).
294
197. Вся тема «Кузмин» в ее целом — одна из самых завершенных: небольшое и поразительно законченное произведение, эталонная лекция, несомненная удача совместных усилий Бахтина-лектора и записавшей его юной Рахили Моисеевны Миркиной. Это тем более удивительно, что речь не идет ни об особой симпатии к личности Кузмина, ни о любви к его поэзии, — чистый, честный, едва ли не совершенный анализ-характеристика, не исключающий при этом ни чувства сожаления, ни чувства досады (см. одно из последних замечаний: «Стремление внести в повесть случайные куски жизни, неумение отличить исторически существенное от случайного, отсутствие критерия поражает в них»). Последняя фраза темы — своеобразный рефрен ЗМ: см. последнюю фразу темы «Сологуб», первую фразу темы «Вяч. Иванов».
295
198. См. сравнительно большой фрагмент о футуризме в теме «Брюсов» (с. 297).
296
199. См. выступление Маяковского на диспуте «Футуризм сегодня» (3 апреля 1923 г.): «Нужно обратить внимание и на то, что футуризм является для нас названием родовым. Частное наше название — комфуты (коммунисты-футуристы). Идеологически мы с итальянским футуризмом ничего общего не имеем. Общее есть лишь в формальной обработке материала» (Владимир Маяковский. ПСС. М., 1959, том 12, с. 261).
297
200. Вся тема «Хлебников» (с. 367) — развитие этого утверждения.
298
201. См. ФМ, с. 85, и тему «Хлебников».
299
202. Поэзия может претить, может быть противна, но во всяком случае она должна быть интересна. — Содержание афоризма, которым обязаны мы теме «Северянин», отчасти разъясняет и позицию автора лекций, прочитанных в этом домашнем курсе, и, шире, отношение М.М.Б. к различным явлениям культуры и жизни, как это отношение воплотилось в других его работах и в т. ч. в Беседах. Тема «Северянин» — максимум резкости бахтинских характеристик. См. о Северянине в теме «Маяковский» (с. 371). По тону тема «Северянин» готовит тему «Эренбург».
300
203. В статье 1913 г. «Футуризм и Русь» (Борис Садовской. Озимь. Статьи о русской поэзии. Пг., 1915, с. 21–30), в главке IX на с. 28, Садовской так пишет о Северянине: «Г. Северянин, глава футуризма, как поэт напоминает камердинера Видоплясова из "Села Степанчикова" у Достоевского, и сборникам его стихов следовало бы называться "Воплями Видоплясова"». Далее Садовской остроумно и беспощадно развивает свое сравнение. В этой же статье (в главке X на с. 30) Садовской, оговорившись в сноске, что «из общего течения автомобильно-ресторанно-хулига-нского футуризма» он выделяет культурные поиски "Центрифуги" и отчасти "Очарованного странника", так характеризует футуризм, уже как целое: «Теперешний, находящийся при последнем издыхании, футуризм дает две резких фигуры, ожидающих своего Салтыкова: кентавроподоб-ного детину-апаша в цветной рубахе, не умеющего связать двух слов и перо в руке держащего, как томагавк, и тощего недоростка, с жидким пробором, в модном смокинге с игрушкой в петлице и смердяковской до ушей улыбочкой на скопческом лице». Бахтину в статье Садовского могло понравиться именно присутствие персонажей Достоевского.
Рецензии Гумилева на сборники Северянина были опубликованы в ж. Апполон, а потом вошли в «Письма о русской поэзии» (разделы 18 и 37). Характеристики Гумилева — более высокомерные, ироничные, но менее резкие и беспощадные, чем Садовского. В рецензии 1911 г., поместив Северянина в группу так называемых дерзающих, Гумилев пишет: «Из всех дерзающих <…> интереснее всех, пожалуй, Игорь Северянин: он больше всех дерзает. Конечно, девять десятых его творчества нельзя воспринять иначе, как желание скандала или как ни с чем не сравнимую жалкую наивность» (Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., Современник, 1990, с. 118). Интересен же Северянин Гумилеву тем, что нов.
Рецензия Гумилева 1914 г. на «Громокипящий кубок» — более концептуальная. Именно в ней сказано Гумилевым (тем она и знаменита), что «уже давно русское общество разбилось на людей книги и людей газеты, не имевших между собой почти никаких точек соприкосновения» (с. 170 ук. выше изд.). И Северянин объявлен Гумилевым поэтом, говорящим на волапюке людей газеты (волапюк — как поясняется в примеч. к этому месту в ук. изд. — искусственный «всемирный язык», изобретенный немецким пастором И. М. Шлейером в 1879 г.). Гумилев в ^гой рецензии продолжает настаивать на новизне Северянина («Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности») и предупреждает, что речь идет о «новом вторжении варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью» (с. 172 ук. изд.). Бахтину могли запомниться и гумилевские характеристики людей книги и людей газеты: «Первые жили в мире тысячелетних образов и идей, говорили мало, зная, какую ответственность приходится нести за каждое слово, проверяли свои чувства, боясь предать идею, любили, как Данте, умирали, как Сократы <…> Вторые, юркие и хлопотливые, врезались в самую гущу современной жизни, читали вечерние газеты <…>, пользовались только готовыми фразами или какими-то интимными словечками, слушая которые каждый непосвященный испытывал определенное чувство неловкости».
