Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927
112
15. 16. Для сопоставления приведем фрагмент записи лекции о Жуковском: «Шиллер привлекал его (Жуковского — комм.) своим внутренним пафосом, верой в преображение мира через внутреннее преображение души. Примат внутреннего отношения к миру является основной тенденцией Шиллера того времени. Устроение души — это всё: нужно не мир устроять, а свою душу» (рукопись ЗМ, с. 22, АБ). См. также фрагмент «Выбранные места из переписки с друзьями» на с. 425. Тема преображения встречается и в теме «Достоевский» (с. 281, 283). Интересно, что фраза из гоголевского фрагмента «надо не мир преображать, а свою душу» почти дословно повторяет фразу «нужно не мир устроять, а свою душу»; и м. б. поэтому обе они воспринимаются как кредо самого лектора. Для России начала 20-х гг. XX века как и для нынешней России конца XX века такого рода рассуждения — менее всего отвлеченные, и это целиком и полностью относится как к удивительной фразе: «Ему (Гончарову — комм.) нужно было преобразить обломовку, а не убить ее», так и к еще более удивительной фразе: «Лишь преображенная обломовка смогла бы спасти от безалаберщины жизни». Если большая часть тем-записей в ЗМ или явно обрывается, или заканчивается более или менее условно, тема «Гончаров» в сумме трех лишь условно озаглавленных фрагментов, несмотря на естественную для любой записи пунктирность, предполагающую пропуски, пробелы, производит тем не менее впечатление внутренне и внешне убедительно завершенной и убедительно бахтинской. Для сравнения см. «Из записей 1970–1971 годов»: «Утопическая вера в возможность чисто внутренним путем превратить жизнь в рай» (ЭСТ, 355).
113
= 112 [15. 16.]
114
17. Тема «Шестидесятники», особенно вводный и заключительный фрагменты ее, темы «Помяловский» (см. ниже), «Народничество», «Глеб Успенский» и «Михайловский», как и примыкающая к ним по своему содержанию тема «Эпоха восьмидесятых годов» (с. 288) могут дать нам некоторое представление об уроках социологии, которые вел молодой Бахтин в школе в Невеле в 1918-19 учебном году (документы о преподавании Бахтиным в это время социологии и истории хранятся в обл. отд. государственного архива в г. Великие Луки; с выписками из этих документов любезно познакомил нас Н. А. Паньков). Сопоставить содержание этих нескольких записей (лекции датируются примерно началом 1924 г.) можно только с отдельными фрагментами статей-предисловий о Толстом, тем более, что именно в этих статьях и упомянуты в качестве представителей разночинной интеллигенции 50-60-х гг. «Чернышевский, Некрасов и др.» (с. 186), и говорится о народничестве и народнической идеологии, и упомянуты Глеб Успенский (с. 181) и Михайловский (с. 182).
115
18 … милость к падшим — из стихотв. А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»
116
19. Обращает на себя внимание явная симпатия, с которой говорит Бахтин о Добролюбове и которая сконцентрирована в последней фразе, оагМента. В трудах Бахтина сколько-нибудь существенно упомянут Добролюбов только один раз: опять-таки с несомненной симпатией процитирован он в ТФР на последних страницах третьей главы. Даже если считать, что основная цель ссылки на Добролюбова — как-то еще защитить книгу и помочь ей выйти, то после знакомства с содержанием фрагмента «Добролюбов» можно все же с уверенностью считать, что отношение к Добролюбову облегчало Бахтину обращение за помощью именно к нему. Можно также предположить, что обращение за помощью к Чернышевскому при переработке второй главы книги о Достоевском внутренне далось ему труднее, хотя, конечно, предельная краткость посвященного ему фрагмента ЗМ могла быть вызвана не только причинами личной симпатии и несимпатии.
117
20. Фрагмент «Добролюбов» и фрагмент «Писарев» уникальны в тексте ЗМ в жанровом отношении: это фрагменты-портреты, а не типы анализа или типы описания творчества. И портреты получились яркими, что, конечно, никому не мешает видеть и оценивать Добролюбова и Писарева иначе. Однако с портретом по-настоящему может спорить только другой портрет. Ср. о Добролюбове, о Писареве и Чернышевском в «Путях русского богословия» прот. Георгия Флоровского (Париж, YMCA-PRESS, 1981, с. 292–293).
118
21. В этом фрагменте обращает внимание попытка говорить о 60-х гг. как бы на языке шестидесятников, для которых не были существенны границы между литературным героем и реальным человеком, отсюда одновременное присутствие в небольшом фрагменте сразу четырех литературных героев.
119
22. Интересно сопоставить точку зрения М.М.Б. на поэму «Кому на Руси жить хорошо» и его высокую оценку этой поэмы с точкой зрения и оценкой Эйхенбаума (последние страницы ук. статьи «Некрасов»). Хотя оценки как будто одинаково высокие, поразительно интересно, насколько на разных языках и говорится о поэме, и выражается оценка поэмы. Эту поэму Бахтин упоминает в Хрон. (ВЛЭ, 393), кроме того, поэме почти целиком посвящен некрасовский абзац в тексте статьи «Сатира» (см. т. 5, 33). В этом абзаце поэма «Кому на Руси жить хорошо» оценивается также высоко.
120
23. В статье Эйхенбаума «Некрасов» о поэме «Саша» говорится, как о прозаическом переложении романа Тургенева «Рудин».
121
24. Ср. с более поздней полемикой с Эйхенбаумом по поводу противоречий между жизнью Некрасова и его стихами в ФМ (с. 196–198).
122
25. Имеется в виду роман В. Т. Нарежного «Бурсак», вышедший в свет в 1824 г.; полное название: «Бурсак, малороссийская повесть». Нарежный упомянут в «Рабле и Гоголь», неоднократно публиковавшемся фрагменте диссертации Бахтина, не вошедшем в ТФР (ВЛЭ, 487), и во фрагменте «Из записей 1970–1971 годов» (ЭСТ, 359).
123
26. Ср. у В. В. Зеньковского: «Герцен возлагал все свои социальные упования на русскую общину (в этом смысле Герцен, — даже более, чем славянофилы, — является создателем так называемого народничества <…>» (История русской философии, том I, часть 2, Л., «ЭГО», 1991, с. 80). В советское время говорить о Герцене как создателе народничества было принято со ссылкой на работы В. И. Ленина.
Что касается всего герценовского фрагмента, то это — единственное известное нам развернутое высказывание М.М.Б. о Герцене. Со ссылками на труды исследователей творчества Достоевского Герцен неоднократно, в т. ч. в ППД, упоминается поздним Бахтиным в ряду с Чаадаевым, Грановским, Бакуниным и др., т. е. в ряду с теми, чьи идеи стали идеями-прототипами идей героев Достоевского. Кроме того, в первой главе книги ТФР — большая сноска: мысли Герцена о смехе. Роман Герцена «Кто виноват?» упомянут в статье о романе «Воскресение» в ряду со «Что делать?» Чернышевского и романами Жорж Сайд (с. 190).
Содержание следующего абзаца этой темы («Пролетарская литература не была создана» и т. д.) интересно сравнить с замечанием о фабричных профессиях Л. В. Пумпянского (см. «Невельские доклады 1919 года» в ж. «Литературное обозрение», 1997, № 2, с. 6; публ. Н. И. Николаева).
124
27. О Толстом и народниках, в частности, о Толстом и Глебе Успенском см. в статье Бахтина о драматургии Толстого (с. 181).
См. также фрагмент «Бедная Лиза» (с. 412).
125
28. См. на с. 424 отрывок из записи лекции о Гоголе, где речь идет о втором томе «Мертвых душ». См. также в ЭСТ последний абзац предпоследней записи («Из записей 1970–1971 годов»): «Чистое отрицание не может породить образа» и далее (ЭСТ, 360). Наконец, ср. два абзаца в ФП (с. 130), начиная с фразы «В этом смысле можно говорить об объективной эстетической любви, не придавая только этому слову пассивного психологического значения, как о принципе эстетического видения» и далее. Это место, в чуть меньшем объеме, цитирует С. Г. Бочаров в статье «Событие бытия» (ж. Новый мир, 1995, № 11, с. 218).
126
29. Это место записей будет всегда вызывать недоумение, поэтому трудно обойтись без некоторых разъяснений; трудно, в частности, обойтись без достаточно обширных высказываний как самого Михайловского, так и его современников. Для современников Михайловского, как и для ближайших его потомков, развернутым эпиграфом к громадному его наследию стало следующее высказывание Михайловского, появившееся впервые в его статье «Страшен сон, да милостив Бог (несколько слов г. Слонимскому)»:
«Всякий раз, как мне приходит в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительной внутреннею красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда в этом огромном смысле слова всегда составляла цель моих исканий. Правда-истина, разлученная с правдой-справедливостью, правда теоретического неба, отрезанная от правды практической земли, всегда оскорбляла меня, а не только не удовлетворяла. И наоборот, благороднейшая житейская практика, самые высокие нравственные и общественные идеалы представлялись мне всегда обидно-бессильными, если они отворачивались от истины, от науки. Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука об руку, одна другую пополняя. Во всяком случае, выработка такой точки зрения есть высшая из задач, какие могут представиться человеческому уму, и нет усилий, которых жалко было бы потратить на нее. Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению — правде-истине, правде объективной, и, в то же время, охранять ту правду-справедливость, правду субъективную, в "верном понимании" которой мне и г. Слонимский не отказывает, такова задача всей моей жизни. Не легкая задача. Слишком часто мудрым змиям не хватает голубиной чистоты, а чистым голубям — змеиной мудрости. Слишком часто люди, полагая спасти нравственный или общественный идеал, отворачиваются от неприятной истины, и, наоборот, другие люди, люди объективного знания, слишком часто норовят поднять голый факт на степень незыблемого принципа. Вопрос о свободе воли и необходимости, о пределах нашего знания, органическая теория общества, приложения теории Дарвина к общественным вопросам, вопрос об интересах и мнениях народа, вопросы философии истории, этики, эстетики, экономики, политики, литературы в разное время занимали меня исключительно с точки зрения великой двуединой правды. Я выдержал бесчисленные полемические турниры, откликался на самые разнообразные запросы дня, опять-таки ради водворения все той же правды, которая, как солнце, должна отражаться и в безбрежном океане отвлеченной мысли, и в малейших каплях крови, пота и слез, проливаемых сию минуту. Г. Слонимского, кажется, очень обижает то обстоятельство, что меня называют иногда «социологом». Как, мол, так, — называется социологом, а мундира, присвоенного этому ведомству, не носит и даже все ведомства перепутал! Разно меня называют, но меня самого никогда не интересовало — к какому ведомству я причислен. Те небольшие достоинства, которые признает за мной г. Слонимский, конечно, позволили бы мне, — ну, не краткий курс социологии в ее современном виде написать (этого мы от г. Слонимского будем ждать), а успокоиться на области теоретической мысли. К этому, признаться, и тянуло меня часто; потребность теоретического творчества требовала себе удовлетворения, и в результате являлось философюкое обобщение или социологическая теорема. Но тут же, иногда среди самого процесса этой теоретической работы, привлекала меня к себе своею яркою и шумною пестротой, всею своей плотью и кровью житейская практика сегодняшнего дня, и я бросал высоты теории, чтобы через несколько времени опять к ним вернуться и опять бросить. Но все это росло из одного и того же корня, все это связалось так жизненно-тесно в одно, может быть, странное и неуклюжее целое, что вот я не могу исполнить желания г. Слонимского: распределить материал по предметам и исключить все лишнее. Заново написать книгу, может быть, можно, а рекомендуемую хирургическую операцию произвести, при всем желании, не могу. Отсюда же и вся моя неумеренность и неаккуратность» (ж. Русская мысль, М., 1889, книга III, с. 276–278).
