Юрий Оклянский - Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева
Дальше вслед за насекомыми С. Боровиков походя классифицирует литературу, посвященную музейному персонажу. Упоминается там и моя ЖЗЛовская книга «Федин» (1986). Впрочем, в отличие от монографий Б. Брайниной и ей подобных, по выражению С. Боровикова, «казенных писаний», эта книга названа всего лишь «плоским ЖЗЛовским детищем Ю. Оклянского». Теперь мне и самому отчасти забавно, во сколько подзатыльников обходился не столь давно пусть плоский, но не казенный портрет.
Впрочем, в конце статьи критик-наездник спохватывается и пускает рысака в обратную сторону. «Главное, — вдруг заявляет он. — Я до сих пор считаю<…> “Города и годы” были своего рода романным прорывом… Я до сих пор постоянно заглядываю для своей саратовской души в “Братьев”, и во “Встречу с прошлым”, и в “Старика”, потому что Федин был и остается главным писателем Саратова.' По его страницам можно изучать уходящую натуру, а когда-нибудь они останутся единственным литературным памятником нашему погибающему городу». Вот тебе и на!
Что же еще? В Саратове на берегу Волги высится памятник писателю-земляку. Реку и окрестные моря бороздит четырехпалубный туристический теплоход «Константин Федин». Построен он и спущен на воду в Германии. Как можно вычитать из справочников, корабль оснащен современным навигационным оборудованием и почти с тремястами пассажирами на борту развивает скорость до 26 км в час. В Москве, пункте назначения, неподалеку от речного вокзала, к вашим услугам гостиница под тем же названием — «Константин Федин». В С.-Петербурге, Москве и других городах жители привычно снуют по одноименным улицам. На стенах мелькают объявления вроде: «Продается квартира на Федина д. 23…»
Но издают писателя в сравнении с былыми многотомниками усеченно и вяло. В 2009 году издательство «Терра» выпустило «Избранное» Федина в трех томах. Туда вошли некоторые из лучших его произведений — от романов «Города и годы», «Братья», «Санаторий Арктур» и знаменитых деревенских рассказов 20-х годов до повестей «Трансвааль», «Я был актером» и мемуарного полотна «Горький среди нас». Это событие «Терра» предварила оповещением: «Константин Федин — выдающийся писатель, классик советской литературы… К сожалению, после перестройки имя Федина оказалось вычеркнутым из списка издаваемых авторов… Предлагаемый вниманию трехтомник послужит возвращению Константина Федина в круг широко читаемых русских писателей недавнего прошлого».
Конечно, Федина и в постперестроечные годы все-таки издавали. Но художник этот, будто провинившийся школьник, отбывал долгое наказание, уткнувшись носом в угол. Теперь уж, наверное, сроки вышли. Мусорный ветер иссяк, пора всерьез осмотреться…
СУПРУЖЕСТВО И МИСТИКА ЛЮБВИ
Черты личности, а тем самым отчасти и профиль будущей человеческой судьбы в какой-то мере закладываются в детстве.
Федин происходил из религиозной семьи. Его отец — сын крепостного крестьянина, после двадцати лет на побегушках в торговых «мальчиках» долгими трудами выбился во владельцы писчебумажного магазина в Саратове. Был он человеком глубоко верующим, в пожилые годы, может быть даже с налетом церковной казуистики, в мечтах хотел бы уйти в монастырь. Мать (урожденная Алякринская) была внучкой священника. На религиозных принципах держалась родительская семья.
Основательный и все более набиравший силу саратовский торговец Александр Ерофеевич Федин был убежденным приверженцем принципов домостроя. Характера тяжелого и трудного, временами он словно бы нависал над окружающими. Однако же, многократно трепанный и битый жизнью, был человеком умным. Главное, как он считал, — изнанку происходившего, смысл и умысел людских слов и поступков умел различать верно.
Противоречивость и двойственность духовно-нравственных влияний, испытанных Фединым в родительской семье, безусловно, отразилась на его психологическом складе, а впоследствии в каких-то многих и дальних преобразованиях и в творчестве. Взаимодействовали и противоборствовали два начала — «отцовское» и «материнское». Видоизменяясь с ходом десятилетий, меняя облик под стать требованиям времени, преобразуясь до внешней неузнаваемости, они все-таки оставались в какой-то мере скрытными первотолчками и важными двигательными импульсами.
Отец учил сына жить, сообразуясь с рассудком, повинуясь его голосу, то, что он называл — по «справедливому принципу». Мать учила жить сердцем.
«Детство моего отца и детство моей матери — два совершенно противоположных и противоречивых начала, — писал Федин, — по всей жизненной окраске, по тону и музыке быта. Противоположности взрастили разных людей. Разные люди сошлись да так и прожили вместе — в разноречии — всю жизнь». Добрая, безответная, кроткая, невольно размягчающая нерв жалости — мать.
И жизненно напористый, жесткий, пунктуальный, привыкший быть всему досмотрщиком и главой — отец.
Когда у Анны Павловны выпадала возможность взять в руки книгу, то обычно это был томик Лескова. Люди редкого бескорыстия, праведники, истинные богатыри и поэты духа из народной среды, которых чудодейственно рождала российская действительность, были ее любимыми героями, предметами ее увлечений — «очарованные странники», «левши», «запечатленные ангелы».
Многое из привитого в детстве идеализма, впоследствии подхваченное и развитое другими жизненными ветрами и потоками, глубоко отложилось в душе писателя, обостряло его внутреннее зрение. Снисходительность к человеческим слабостям, духовная целеустремленность, верность своему долгу, доходящая до стоицизма, — все это оттуда.
Конечно, никто не сводит происхождение каких-либо мотивов в последующих книгах Федина к одним только детским и отроческим восприятиям. Это понятно. И все же, когда в 20-е годы мы будем читать выстраданные и повторяющиеся самопризнания писателя о присущем его художественным чувствованиям «нерве жалости», о его отзывчивости на «кляч» в противовес красивым и сильным «рысакам», то нелишне вспомнить о далеких первоистоках. И когда среди многих персонажей полотен Федина будут попадаться вдруг варьирующиеся и тем не менее родственные фигуры почти святых подвижников культуры (типа «окопного профессора» из романа «Города и годы», ученого Арсения Арсеньевича Баха из романа «Братья» или книжника Драгомилова из романа «Необыкновенное лето»), которых заурядное окружение, как это случалось с иными героями Лескова и Достоевского, охотней всего зачисляло бы в разряд «юродивых» и «идиотов», то и тут нелишне сделать засечку, откуда это началось…
Действительно, сильной и все покоряющей была струя нравственного, психологического и духовного воздействия, которую открыли некогда чувствительному мальчику его мать и старшая сестра. У них Федин впервые учился поискам праведничества, необходимости сострадания и милосердия в жизни… Как, может быть, холодная расчетливость и быстрота будущих чиновничьих ходов где-то в далекой наследственной перспективе уходит в дальние заветы и жизненные уроки писчебумажного торговца отца…
К заложенным в детстве ориентирам душевных влечений, склонностей и интересов восходят и многие человеческие дружбы и стойкие привязанности последующих лет, без которых трудно представить Федина. Таковы более чем полувековые отношения с «побратимом» Соколовым-Микитовым, человеком высокой нравственной чистоты, связанным с «корневыми» началами народной жизни.
Одновременно раскручивалась центробежная круговерть. С религиозным воспитанием в разноречие вступали материалистические и бунтарские новации, столь сильные и модные в начале века. В них тоже нередко находил себе сродство и подпитку холодноватый умственный рационализм его натуры.
Уже юношеские письма Федина пестрят трещинами противоречий. «Вот ты веришь в Бога? — приступал он к старшей любимой сестре Шуре. — Но, говоря хотя бы Писанием, вера не всем дается? Очевидно, я принадлежу к исключению. Иной раз хочется молиться, но в душе-то, где-то в углу ее, сейчас же зарождается это вечное “но”».
Через какое-то время Федин и вовсе отступает от религии. «…Не признаю Бога, которого признают все», — заявлял он в последующих письмах сестре, объясняя подробно, как склонился к атеизму «после изучения богословия».
И вместе с тем — противоречие на противоречии. Главный его книжный герой, объект восхищения и подражания — беспредельный человеколюбец и альтруист князь Мышкин из романа «Идиот», в котором, по замыслу романиста, воплотился Христос. А самый близкий по духу и устремленности писатель — художник глубоко верующий и православный, «весь Достоевский».
Тогда же, в молодые годы, в сущности, складывалось лоскутное эклектическое мировоззрение, где Ленин и Достоевский, Гете и Бакунин, Чернышевский и Лев Толстой, Горький и Александр Блок как будто не противоречили, а дополняли друг друга. Ощущение целостности мироздания заменялось пестрой гуманитарной картиной мира.
