Алессандро Надзари - MCM
«Спокойно. Оптика и акустика, оптика и акустика. Если взгляду не за что зацепиться, пора прислушаться. Прими всё вчуже», — и Михаил глубоко вздохнул, закрыл глаза, а затем пошёл мелкими шажками и стал ловить обрывки фраз. Возможно, в этой четверти разговоры были не такими и бессмысленными. Почти.
«Странный у них мальчик растёт. Сама видела, как он несколько раз стукнулся на Выставке о стеклянные панели. Уже и так в диоптриях! А позже принёс мне рисунки домов, густо обсаженных зеленью, с окнами, идущими как лента на протяжении всего этажа. И ни черта они не стройнят здание! Знаешь, что мне в них видится? Затянутые пояса! Такое вот поколение будущих выпускников Школы искусств подрастает. Может, им ведомо что-то, что укрыто от нас так же, как первые этажи — за листвой на его картинках?»
«Границ может быть сколько угодно, пока они не барьеры».
«Вы правда не знаете, что будет наилучшим ориентиром на Монпарнасе? И не чувствуете? Вы меня удивляете. Ну же, подумайте, что можно противопоставить белизне Монмартра, как не чёрное зеркало?»
«О да, в этом городе важно обращать внимание на навигационные детали. Порой рю и авеню одного имени, не говоря уже о площадях, могут быть топографически разбросаны. Вот вам пример: рю де Монморанси — обычная улица в третьем округе, а вот авеню де Монморанси — проспектик на Монмартрском кладбище в восемнадцатом. Или — рю де Гренелль и бульвар де Гренелль в соседних округах. Или вот, милейший, как вам Отель-де-Санс на рю Отель-де-Вилль?»
«Я слышала, что управление дирижаблем со всей ответственностью и серьёзностью решила освоить и Элен Дютриё! Уж не знаю, как это удалось провернуть — не во французские же войска она решила вступить? Ах, ну да, ну да, их же намерены и продавать. Но, позвольте, всё равно остаётся вопрос: кто же заказчик? Уж не сам ли? О, ему бы весьма подошло — выше нос уже и не задрать!»
«А по-моему, Гений электричества — Бахус, только от тирса одну раскрытую сосновую шишку оставили, увеличив до его собственного роста, и за спину ему поставили».
«А что вам не нравится? Чугун может быть любого цвета, если этот цвет — чёрный!»
«Какой это год по азиатскому календарю? Металлической крысы? Оно и заметно».
«A pasteuriori — позвольте это так назвать. Только после неутомимой череды опытов, только так».
«Я понимаю, но в вашем предложении банковские перфокарты не могут быть кредитными, только дебетовыми. Без возможности пополнения. Вижу это так. На добротной плотной карточке с логотипом банка и водяными знаками, а возможно, что и фотокарточкой владельца где-нибудь в уголке, — строка с банковскими реквизитами, куда следует обращаться продавцу, строка с записью суммы по выдаче, затем зашифрованная строка, где эта сумма дублируется и верифицируется, ну и место под пустые строки, на которых специальная кассовая машинка отбивала бы списанные средства и сличала баланс на предмет возможности оплаты. Доступными осталась лишь пара сантимов — за новой в банк. Вы мысль-то не стесняйтесь развить».
«Ах, вот как? А слушал ли Виолле-ле-Дюк Перотина, когда реставрировал Нотр-Дам?»
«Город — механизм или организм? Организмы уникальны, скажете вы. Но воспроизводятся-то они по единым для вида правилам! И онтогенезис повторяет филогенезис. А взгляните на города. Какие-то — один унылей другого в своей похожести, не спорю, но какие-то — неповторимы. Если позволите это так назвать, урбогенезис куда занимательней казуистичных „продолжений рук человеческих“ и самих человеков, и зверья, Адамом поименованного. В мегаструктурах, быть может, только человеческие сообщества и разыщут свою уникальность в грядущем столетии».
«Это же самые азы: горгульи — охранники, отводящие лишние потоки и в прямом, и в переносном смыслах».
«Старый добрый бурлеск на службе политической экономии».
«Я скажу, что такое медный город. Это те вечерние часы, когда от скрывающих небо облаков — зачастую этому сопутствует дождь, и можно разглядеть радугу — лучи закатного солнца отражаются так, что меняют направление теней и покрывают всё вокруг жёлто-рыжим налётом».
— А вы им на прощаньице предложите построить меховой дирижабль — и пусть отчаливают к своему полюсу! — Пропищало что-то совсем рядом, и Михаил, замерев, распахнул глаза. В фигурах ничего особо примечательного не было.
— О-хо-хо! Дирижабль-мамонт, вот будет номер! И шуточка эта тоньше, чем ты думаешь, остроумица моя! — «Что за? Я слышу прорыкивающийся сквозь алкоголь русский акцент?»
— Значит ли это, что я заслуживаю поощрения? — мантия прильнула к мантии.
— Ты или твоё дело, а? — несмотря на маски, парочка явно знала друг друга — и близко.
— Ах, не лови меня силками буквоедства! — встала в позу гиацинтовая фигура.
— Ты и так всё время вырываешься на волю, никто тебя приручить не может! — поводила пальцем фигура савоярская.
— Не «не может», а «не способен». Сколько, сколько же скудоумцев мне до того попадалось… И наконец — кто-то с широкими взглядами!
— Надеюсь, это не было не менее тонким язвительным эвфемизмом, касающимся моей стати?
— Ты подобен атланту. На твоей стати держится всё государство. Ах, и не только на твоей.
— Хо-хо, какое милое притяжание. Но уж извини, судьбой кариатиде более подобна твоя сестрица.
— Теперь будь уверен: мой язычок твоей стати будет касаться лишь едким словом.
— Твой раздвоенный язычок, о да!
В скрежещущей записи музыкальный ряд прервала ритурнель, и это послужило сигналом для присутствующих. Кто-то — вроде «утончённой» спутницы — со всеми прощался и собирался на выход, кто-то — вроде слуг — перетаскивал маты и подушки на пол освободившейся бальной залы, кто-то переходил из угла в угол и из зоны в зону, кто-то продолжал не делать ничего, кто-то поднимался на верхний этаж, остальные же к следующей, в скором времени прозвучавшей интермедии уже предавались оргиастической сардонии — не столько для удовлетворения похоти, сколько для сплочения в змеином клубке. Напластование красных мантий на рябящем чёрными и белыми плитками полу производило вид куска мяса, рефлекторно сокращавшегося всеми волокнами, агонизирующего, готового в бесплотных и бесцельных усилиях в ближайшее время истечь соками. Истечь под продолжившую выхаркивать себя из раструбов музыку, в которой теперь искалеченно сопрягались, перекрывали и вторгались в пространства друг друга музыка барочная и ужасная, но притягательная уродством индустриальная композиция; «си» мог взять инструмент вроде клавесина или затянуть «и» сопрано, предваряя гулкое и низвергающее «до» или «го», что сменится рьяным, напористым, машинным «р-р-р».
— Проклятье, эти анархисты — или как их там, «анархитекторы»? — вообще могут создать хоть какой-то порядок, а не разрушить или переиначивать на свой лад, через задницу? Тот корявый звонок на антракт — и тот записанный и сквозь медную клоаку пропущенный. Понимаю, антураж, часть постановки, но… Ох, и зачем я только с этим союзом мирюсь? — «Читай: да, я к тебе обращаюсь, истуканчик».
— Вы слишком строги. Анархисты весьма живо интересуются механикой порядка и стройностью хода, под стать часовой, вот только изобретательская прыть и область их исследований при этом весьма узки — изготовление бомб, которые уже и уничтожают, и переиначивают…
— А и правда! Революционеры то обвиняют в оторванности от народа, то сами же и взрывают, уже в буквальном смысле отрывая и от земли, и от народа, и от… Избавлю вас от подробностей. Да и сами понимаете. По выправке вижу, что вы — человек военный. Но — никаких имён. Напоминаю как новичку клуба «Sub rosa».
— Благодарю. Только это всё, скорее, стоило бы назвать «Sub papaver»[49], розу нигде и ни в чём не вижу.
— Ха, отсюда и не узрите. Она украшает потолок верхнего этажа. И — не для предпочитающих исключительно прелести первого. Эти… погрязли в собственных нечистотах — и телесных, и духовных. И зеркало, — воздел руки собеседник, — лишь призвано эту грязь отражать и множить, выявлять, позволить в ней забыться и раствориться. По сути, этого они и хотят, так своим непротивленьем приближают день отворения бронзовых врат. Уже что-то.
— «Они». Что же отличает вас?
— «Они» просто не мешают, в этом вся их заслуга и задача. Отказываются от действия и ждут надвигающегося шторма. И сидят в партере. Я же… Да, пожалуй, что да… Я же намерен пригласить вас в бенуар.
— Вы ответили, что отличает «их».
— Вот теперь я вас не просто приглашаю, а проведу. Выпьете?
— Я прохладен к горячительному.
Михаилу дали знак следовать. Рослая, полноватая савоярская фигура поднимаясь по длинной полуоборотной мраморной лестнице, жадно хватала, мяла рукой пухлую балюстраду — не от немощи и поиска опоры, в этом было что-то от вожделения. Верхний ярус был лабиринтом паравентов, клинописью расчерчивавших то, что ещё не было поделено кабинетами и комнатами. А, быть может, и не клинописью: Михаилу это также почему-то напомнило текущую планировку «Великих реформ». Возможно, неспроста.
