Алессандро Надзари - MCM
— Возможно, произошло просто наложение одного на второе? Не более того. Полагаю, вы неверно оцениваете нашу связь. Могу вас заверить, что мадмуазель я встретил лишь этим утром, и не знаю, что за история приключилась ранее между вами; эту часть я проспал, за что прошу извинить. А столь большой территориальный разброс встречаемости той, хм, схемы, в ограниченный промежуток времени при опять же вариативности её проявления в миру — к слову, в виде татуировки или рисунка обоев она вам не попадалась? — скорее говорит о том, что я не столь уникален, в достаточном количестве должны быть и другие, но, увы, их умы заботят совсем не те вещи и явления, что позволили нам с мадмуазель завести беседу и знакомство, а сами они, также стоит допустить, в отличие от меня и мадмуазель не имеют в достаточном количестве дневного времени, чтобы предаваться любованию видами Выставки и уделять внимание её происшествиям; как помните, даже тогда они собирались ночью.
— Да-да, зато, похоже, у вас и в тот день выпала свободная минутка забежать к ним и забрать парочку плакатов на память. Упреждая вопрос: а больше было негде, даже типография исключается, что, кстати, вам на пользу. Про типографию добавлю также, что она, хм, — это слово лучше всего описывает в данных обстоятельствах возможный характер и её самой, и её пользователей, явно бывших ограниченными во времени. Сами видите на эстампе небрежности, наплывы и пятна, — а также их отсутствие на противоположной стороне по оси сгиба, отсюда и моё заключение о том, что изъяты они были не в первые же минуты после печати. Также осмелюсь предположить, что листы сложены и, соответственно, положены в карман, в тот же день, когда были отпечатаны, так как бумага ещё не познала ожидания и погоды, не вижу дефектов помимо тех, что мог причинить карман.
— И вновь два момента. Во-первых, небрежность может быть частью образа, чтобы исключить фабричную выхолощенность, что полезно, если движение имеет целью обращение не к технократической элите, но к народному духу, — а оно имеет. Во-вторых, вы по непонятной мне причине исходите из убеждения, что у движения только одна база — в Нёйи-сюр-Сен, хотя сами же заявляете, что похожие картинки встретили на значительном удалении оттуда. Я вполне могу сейчас сказать, что листовки подобрал тоже не в Нёйи, и попробуйте доказать, что именно там и в тот день. Ради экономии времени честно признаюсь, что был приглашён на одно собрание в особняке, но оно было ещё в начале месяца, и мне самому приходится по большей части работать лишь с этим материалом.
— Вы меня разочаруете, если соврёте, что это графические материалы ещё с тех времён. И уже огорчили упоминанием других баз: бремя доказательств вашего отсутствия в Нёйи в известный нам день ложится на ваши, а не на мои плечи. Хотя факт наличия или отсутствия других баз имеет принципиальное значение. А что ваш друг-журналист?
— Его держали на сухом пайке, а после пожара он и вовсе морит себя голодом. Но благодаря вашим стараниям какая-то пища для размышлений у него снова есть, хоть и приходится вернуться к весеннему рациону.
— Господин офицер, с моим-то спутником всё понятно, но ваш интерес из чего проистекает?
— Из вашего уверения, что это не мой интерес, в то время как интуиция подсказывает обратное. Зачем мне свидетельствовать против себя и коллег? Зачем мне эта катавасия? Потому что наша миссия ещё далека от завершения, и я не могу игнорировать вероятность, что в зоне нашего интереса происходит нечто, как неучтённый фактор, значительный и недоступный пониманию без некоего особого знания, способное отразиться на её ходе и результатах неизвестным мне образом. Право слово, мадмуазель, лучше бы вы тогда оказались газетчицей, а хоть бы и агентом кайзера.
— Только ли в качестве корректировочного фактора это вас привлекает?
— Позвольте, а что за добычу мог бы унести наш технекинигос и от них, и от вас? Если я правильно понял вопрос, конечно.
— Что ж, по крайней мере, эту часть вы честно проспали.
— И как всякое честное, во мне это отдалось страданием. Уф. Проклятье. Мои извинения. Пожалуйста, продолжайте. А впрочем, не откажите в услуге, господин офицер, заранее ответьте на вопрос: что вы намерены делать с нами далее? — от взгляда не ускользнули бледность лица, впитавшие электроламповую гамму склеры и проступившая роса пота, но объяснить их страхом интуиция не позволяла.
— Так много неизвестных величин. Я бы предпочёл, чтобы мы пришли к некоему соглашению, оговаривающему ваше согласие на добровольное временное ограничение свободы, разумеется, под гарантии посильного уважения и комфорта.
— Нам надо сотрудничать на равных — и я замечу, что это равенство неполноты, стремящейся к уравновешиванию насыщением и компенсацией, будь то неполнота полномочий или информации, — а не пользоваться положением ситуативно сильного и связывать путами остальных, ведь по сути это новый вариант прежней ошибки с самоограничением кругозора, которую вы, как мне казалось, надеетесь преодолеть. Давайте разложим по по-о-хо-хо…
— Вам дурно? Не попросите вас развязать? Или, может, скромно поправить бритвочку в рукаве?
— А вы злы. Некий прибор из вашего арсенала подавления, не так давно применённый в отношении нас, мог что-то во мне разбередить. Впрочем, похоже, не столь интенсивно, как в вас — та что-то напоминающая мне кожаная вещица. Видимые на ней повреждения — от вашей хватки?
— Довольно! Мальчики, на Олимпиаде потренируетесь в словесной пелоте. Нам действительно нужно работать вместе и на равных. И если мы сию же минуту не начнём разговор заново в менее подозрительном и извилистом ключе, то, боюсь, мне придётся его прервать и продолжить при более нейтральных обстоятельствах. Но не факт, что тогда кто-то из вас уже будет полезен. Хотите сидеть в болоте риторики и зашоренного взгляда на происходящее — ваше право, но поймите: это уже не про вашу «миссию» и не про ваши псевдоакадемические увеселения. Вы всего лишь оказались в достаточной степени неленивы и небесталанны, чтобы соприкоснуться — опосредованно или прямо — с тем, что остальным предъявят в ближайшем будущем. Проклятье, я надеялась, что нам сообща даже удастся это будущее предотвратить. Вы оба только гости, но знайте: хозяйский дом подгнил, его недуги нас и свели. И также знайте: проявите уважение и оставьте желание проронить, выйдя за порог, хоть что-то не только о его здоровье, но и об увиденном инструментарии.
— И правда, сей полилог подобен атональной фуге, будь она исполнена на регистрах органа над нами, — с положенной набок головой промямлил эрзац святого Себастьяна, все стрелы которому вонзились в эпигастрий.
— «Извилистом ключе»? «Инструментарии»? О, змея скинула кожу, — затрясся в воздухе кадаврик ис-диспозитифа, — и надеется выскользнуть. Милости прошу, для того вам и оставлена ваша игрушка. Хо-хо, ну же, дерзайте! А я посмотрю, как это устройство всё-таки работает. В прошлый раз мне не повезло с обзором. И чтобы не ускользнула ни одна деталь, — застучали костяшки по двери за спиной, — приглашу парочку свидетелей.
— Вы правда этого хотите? Где же ваша выдержка, господин офицер? Эх. Что ж, дам время остыть, — заиграли муффоны рукавов, намекая, что руки приступили к неким манипуляциям, складываясь в уместное port de bras[44] — и свыкнуться с мыслью, что мы все ведомы, но есть шанс синхронно дёрнуть за ниточки и выдернуть из темноты кукловода, разводящего нас по разные стороны, наводящего кошмары и сводящего город с ума.
Затем мелкая дрожь, больше похожая на мурашки, пробрала пространство комнаты и смахнула со стола плакатик; вибрация передалась и распахнутой металлической двери, чуть ли не зазвеневшей. Пленница вовремя опрокинула стул назад, не дав в себя выстрелить, и оставила теперь уже трио военных всматриваться в тупую пустоту дальней стены и пола. В комнате её уже не было. В ответ на оставшегося пленника после минуты переглядываний обратили зияющую тьму дул двух ружей. «Чуть не забыла», — где-то в воздухе озорно щёлкнули пальцы, а миг спустя вновь материализовалась знакомая — и уже свободная — фигура, возложила руки на плечи компаньону по допросу, чеширски подмигнула и, оставив лейтенанта Императорского флота с глазным тиком, бесследно испарилась с ним за лёгким масляным дымком эякулировавшего пневмоштуцера.
17
В вязком тумане бреда продолжал дрейфовать Мартин, унесённый хокусаевской волной боли — когда? Минуты назад? Часы? Дни? А возможно, это были одни и те же мгновения, но многажды повторённые, накладывавшимися отражениями имитировавшие некую развёрнутую во времени и пространстве топологию, в определении которой Мартин уверен не был: несли его реки аидова царства или дантева ада? И кем была та смутная тень, тот сгусток, чьи, как он думал, зрачки блестели янтарём? Хароном, не принявшим навлон, презревшим Мартина пластрон? Вергилием, возможно, посланцем Беатриче, не укрывшем взор лишь из приличий? Тварью, которой не до поэтики? И всё же это была единственная пара золотистых искорок, выдававшая присутствие иного разума в графитово-меловом зазеркалье, на мутных разводах поверхностей которого стали осаждаться линии, сперва напоминавшие идеограммы и вязь, а затем оформившиеся в знакомый алфавит. Не успевал он прочесть одну «страницу», как откуда-то из-под глубины мнимой поверхности что-то накатывало, — как показалось Мартину, сопоставимо с сердечным ритмом, — белёсой волной, смывавшей всё прежнее и наносившей не то пеной, не то конденсатом новый текст. Мартин уже понимал, что окружавшие и направлявшие его палимпсесты — все до единого — рассказывали о его прошлом. Постепенно мир стал дополняться иными предметами, но проявлялись они на берегах, до которых дотянуться Мартин не мог, — а если бы и мог, то были бы они пригодны для осязания? — и фактура их была на вид такой же, что, до того, у стен, оград и планов, имитировавших перспективу, а сейчас приобретавших текстуру намокшей занавесной ткани. Казалось, из тумана проступали и лица, а точнее, отдельные их черты. Ушедшие, позабытые, вымаранные. Мартин кожей почувствовал морось, — нет, ни о какой росе и речи быть не могло, — взглянул на руки и увидел, что облеплен молочным слоем, из которого также проступали буквы; эти складывались в слова, заключённые и похороненные в костяном саду много лет назад. По привычке Мартин прикусил губу и почувствовал тот же налёт. Слизнул. Горько. Значит, это вещество не столь уж иллюзорно. За ощущением материальности пришло и ощущение весомости. Мартину стало казаться, что пространство давит на него, а сам он задыхается, захлёбывается — и так, пока не начал отхаркивать из глубин себя грязную пену, оставившую на ладонях то, что он поспешил растереть; по его щекам что-то скользило, но было то молочко или слёзы, разобрать он не мог и не хотел, допустил, что слёзы были уже не его секрецией. Наклонился, чтобы омыть руки, но, разжав кулаки, увидел тонкой струйкой скатывавшуюся муку. «Наверняка из плевел». Глубоко вдохнул и почувствовал, что воздух мира полынной воды стал суше. А затем начал отсыхать и крошиться невидимый купол. Хлопья «штукатурки» были отнюдь не снегом — пеплом, в котором не читалось ничего. И чем больше осыпались они, тем контрастнее становились рельефы надписей и имитаций — пока обезвоживание не коснулось и их, превратив в руины. В их обломках, осколках и фрагментах он, готов был поклясться, угадывал последний запомненный день. И только его. Со всех сторон, со всех направлений его разум намеревались уколоть, раскроить и растерзать эолитические края, сколы и зубья поломанного остова внебытия. Намеревались, пока их не объяла жара, обозначавшая своё присутствие и на речном фарватере. Чёрное пламя не то выпаривало, не то обугливало всё, что было на берегах, а после — бурлящей нефтью стекало и подбиралось к Мартину; зримое оплавлялось и истончалось. Из угольной тьмы что-то мчалось навстречу ему, издавая даже не свист и не гудение, но крик. Сонм криков и воплей, которые он когда-то уже слышал. Нет, не когда-то, эти он не спутал бы ни с одними иными. Сначала сажу в воздухе, а затем и живот Мартина пронзила белейшая стрела. Или щупальце, стрекающий орган. Теперь мрачным ихором истекал и сам Мартин. А вокруг из невидимого источника разливались чернила, облепляя и поглощая всё, что ещё оставалось на своих местах, — «своих местах», если считать, что мир и впрямь пролонгировал себя, а не реассемблировал вниз по руслу из блоков, оставшихся выше и недоступных наблюдению, — но это Мартин уже не столько видел, сколько чувствовал и, вернее, угадывал. Угадывал он и предстоящую встречу с клювом опалесцирующего цефалопода. Неведомо, состоялась ли она — mea caligine tutus[45]. Мартин растворился в Калиго, во тьме.
