Алессандро Надзари - MCM
— Вот о чём ещё я подумал: главное преимущество питания машинерии от электричества, по проводам — возможность разделения и удаления друг от друга производства энергии, всё ещё остающегося грязным, и производства продукта, обработки материала машинами. Вводится новый срез привилегированности. И благостного неведения. Каким бедолагам достанется вся копоть?
— Вряд ли в силу физических причин возможно генерировать электроэнергию в Камбодже, а провода тянуть до старушки Европы, это всё-таки не телеграф. В целом верно: город может избавиться от части выбросов, но каким-то пригородам продолжат доставаться все раковые шишки. Но это всё равно лучше, чем вечный смог.
— Я некорректно выразил мысль. Да, конечно, вредоносное нужно удалять от городов, не подумайте, что я из тех ребят, которые считают, что все должны страдать в равной мере, лишь бы кто-то не страдал за всех, отнелиже не отыщется чудо-технология, что освободит всех разом. Просто всё идёт к дистанцированию и раздробленности, новому отчуждению, новым границам. Из кого-то продолжат выжимать все соки. Сырьё и обработка. Дадут ли когда-нибудь жителям колоний считаться равными гражданам их метрополий? Дадут ли сформировать новую государственность? Или в них так и будут взращиваться лидеры, считающие, что быть сырьевым придатком, — причём конкретно этой державы, а не другой, — великая честь? Не скажу, что подход Соединённых Штатов лучше — с их, — просмаковал он словосочетание, будто выдыхал нимбы табачного дыма — tableau vivant «Интеграция негров в североамериканское общество»: вроде бы, и вправду достижение, но вот подача сводится к тому, что «они могут делать ту же работу, что и белые, посмотрите, как они работают». Сейчас я совершу переход, крамольный по духу. Согласны ли вы его выслушать? Если вам кажется, что я излишне брюзжу, что я излишне меланхоличен, и меланхолия та заразительна и нетерпима вами, то прикажите мне замолкнуть сейчас же. Я готов отступиться и теплотой души сберечь то, что своими же речами ещё не успел разрушить, и надеяться, что не совершил ошибок фатальных для нашего знакомства.
— Ох, Мартин, да говорите! Чем ещё мы способны шокировать друг друга? — не отшатнулась Селестина.
— Тогда знайте же, что я презираю ар-нуво, я презираю архитектурный модерн! Бельгийский модерн! Нет… Не презираю… Я испытываю дихотомию чувств. Я благодарен Виктору Орта, переложившему художественную стилистику в трёхмерное пространство и дух этого пространства изменившему. Меня прельщает органика форм, я восторгаюсь этим экспериментом, уже, правда, тяготеющим к сдержанности — и за скобки я выношу югендштиль и сецессион, о них разговор отдельный. Но я испытываю отвращение, когда вспоминаю прошлую Выставку в Брюсселе — да, вы верно догадываетесь, что эта для меня вторая, и что брюссельская была континентальным началом гранд-тура, и что, возможно, в противовес ей с жаром я искал нечто в германских землях… Когда вспоминаю происхождение материалов, когда вспоминаю тёплую свильность билинги, крем абачи, густоту ироко, дюны маслины, полосы зебрано, сумеречность падука, безотказность азобе — всё то дерево отделки и каркаса, что тоннами отгружают из Африки. Когда вспоминаю, что вывозится и каучук, когда вспоминаю, какими жертвами он производится, как варварски добываются полезные ископаемые, как насилуются природа и население. «Эффективные оккупанты».
— Будто дерево и в других стилях не используется столь же активно.
— Но именно ар-нуво утоляет спрос на натуральность и естественность. Я не могу смотреть на асимметричные и причудливо срастающиеся фасады и интерьеры и не видеть при этом изувеченные, искалеченные, асимметричные, «причудливо» затягивающие раны и травмы тела взятых в заложники детей. Не могу не вспоминать Свободное государство Конго, в котором свободу несёт лишь смерть. Я не могу не вспоминать извращение слова «свобода» и гуманистической сути Африканской международной ассоциации. И до чего же будет иронично, если конголезские материалы обнаружатся и в построенном для Рабочей партии «Народном доме»! О да, мы, британцы, тоже ведём себя неподобающим образом в Южной Африке, строя концентрационные лагеря, не говоря уже и об иных великих державах в их владениях и протекоратах, но король Бельгии просто бесчестен, он установил царство террора и деспотии. Воистину «король-маклер». Аферист, каких и Третья Республика, уж простите, не вынесла бы. И каких не выносит и сама Бельгия, раз и народ, и правительство стараются не привлекать к личному уделу короля лишнее внимание, постыдно отворачиваются от него. Делец и феодал, каких уже редко встретишь в Европе. Посчитал, что низкой себестоимости товара выгоднее всего добиться рабством, а не вкладываться в развитие региона, неся издержки добродетельности. Грубая сила и подкуп неискушённых племён вместо дипломатии, всю мощь которой употребил лишь на то, чтобы сыграть на взаимной нетерпимости основных четырёх игроков и ножом мясника вырезать сочнейший кусок континента, размерами больший, чем любое европейское государство — кроме России, конечно, которая сама себе же и колония. «Труд и прогресс». Пф. О, да. Я вспоминаю портретный нос Клеопольда, на кончике которого могут уместиться в плясе десять тысяч смертей, и вижу тот окровавленный нож…
— Мартин, я попрошу! Я всё могу вынести в ваших речах, я могу понять вашу боль, но не смейте упоминать мадмуазель де Мерод в связи с этим чудовищем, опозорившим её имя мнимой связью! Как бы изящно и метко в своей саркастичности не было его прозвище, но мою добрую подругу не дам вновь в это втянуть! — совершенно серьёзно нахмуренные брови и поджатые губы вкупе с грозящим указательным пальцем исключали двусмысленность. Мартин понурил голову, взгляд его упал на зеркальца «дорожного устройства», в них блестели органные трубы Павильона.
— Д-да, простите, простите. Но я предупреждал. Наверное, вы сей же момент отвесите мне пощёчину, развернётесь и выбросите меня из головы, как дурной сон. А я утрачу, возможно, единственную душу, которой по силам мои пассажи.
— Ваши страдания так мило романтичны. Вы слишком близко принимаете всё к сердцу. Или не всё? — пользуясь изгибом безлюдной тропинки, зажимала она Мартина в угол, сокращала дистанцию, которую из-за природы животного магнетизма в подобной ситуации он не мог себе позволить уменьшить, а потому отступал, и, в конце концов, припал на скамью. — Может, столь глубокими переживаниями вы компенсируете невыносимую лёгкость помыслов иного рода, неких деяний?
— Ч-что?
— Никто и ничего из более близкого к нам как по расстоянию, так и по времени не вызывает в вас тех же чувств? — нависала Селестина над ним.
— Я… Я не…
— Не понимаете, да?
— Во мне многое вызывает жалость и сострадание, и от того, когда задумываюсь, страшно теряюсь, веду себя, как умственно отсталый, становлюсь вегетативен и автоматичен и… Кажется, действительно не понимаю. Что я не могу понять? Вы же не про бедность внешних округов и безблагодарный труд рабочих? И вряд ли про утреннюю сценку. Я… Ох, я знаю о пожаре в Нёйи, об этом судачат повсюду. Крупнейшая национальная трагедия со времён благотворительной ярмарки три года назад. Те суматоха и сумбур дали название оттенку пламенного красного, что смешивает все цвета, до каких дотронется и какие поглотит, и пёстро искрится в горении, как если бы в огонь беспрерывно кидали меняющие его окраску порошки и соли. Но чем таким занимались эти полторы сотни человек, что не были способны вовремя покинуть помещение? Я могу сопереживать их смерти, как о безвременной кончине вообще, но — об их жизни? Что о ней я знаю, а что нет? Достаточно ли мне было той толики знания, чтобы проникнуться и начать скорбеть, а не избрать берзразличие в отказе от притворства, но я того не понял, не был способен оценить? Что, что я упускаю, что не могу понять? Проклятье, неужто мне для этого нужно знание? Неужели я и в самом деле настолько чёрств, что… Что же я…
— О, бедный Мартин, — с лёгкостью подсела она к нему. — Ах, простите. Великодушно простите. А ещё лучше — забудьте. Не забивайте себе голову, я нуждалась в проверке вашей искренности. Что вы не какой-то там жуир и охотник на дамские сердца, заранее заготавливающий монологи и ориентирующийся на шаблончики. Как я и говорила, давление проверяет мужчину.
— И эту проверку своей растерянностью я не прошёл. Я вас разочаровал.
— А вот и нет. Не всем мужчинам положено быть брутальными и хитрыми самцами, другие типажи тоже порой привлекательны. Вы отреагировали на давление ровно так, как и полагалось вашей натуре. Я не прошу вас раскрывать секреты, — хотел он было уточнить, что это значит, и возразить, но она остановила его поднесённым к своим губам пальчиком, — и не имею на то права, но нужно было убедиться, что и через сотню масок, которую каждый из нас носит, в ваших глазах сияет истинный свет души, и им же окрашены ваши слова. Всё хорошо. И обратитесь уже ко мне по имени хоть раз.
