Алессандро Надзари - MCM
— Так почему всё-таки не барочные? Да-да, Директорат пока не нашёл разумного объяснения. Ха-ха. Зато, кажется, появилась зацепка по оратории эхоматов, неприятным образом намекающая на причастность салона мадам Бибеску. Но об этом я подробнее расскажу завтра, когда всё проверим с Сёриз.
— Хорошо. Но не знаю, насколько моё предположение можно счесть рабочим, ведь мы нашли нашли исключение из, как считали, правила.
— Да, ль’Оратуар-дю-Лувр. Но здесь, возможно, одна ему всё-таки была нужна, на ещё как минимум одну — кроме той, на месте пожара — он мог согласиться. Всё-таки она не такая, как прочие: и протестантская, и само её название кое на что да намекает.
— Пожалуй. Вероятно, для Игнациуса это по большей части было механико-математическое осложнение: геометрия барочных сооружений генерирует гипертрофированно-смазанное поле с неудобным для расчётов числом переменных и констант… Проклятье, я говорю языком той своей теорийки.
— Мартин, всё хорошо, — милая улыбка, приподнятые брови и, по взвешивании всех «за» и «против», готовность к монологу.
— М-м, зайду с другой стороны. Возможно, то и другое — одной природы. Затруднение Директората — одновременно и частный случай, и следствие того, что выявил Игнациус за время приготовлений. Так или иначе, это своеобразное подтверждение его гипотезы. Думаю, дело в спекулятивности стиля, в его умозрительности. В том, что он чрезмерно завязан на точку зрения, множество точек зрения и их сопряжение. Ансамбль формируется более не объективно и рационально статикой и пропорциями, но во многом теперь зависит от точки обзора и охватываемой ею совокупностью элементов. Кажется, что он одновременно и эфемерный, и телесный. Для стиля становятся важны не только и не столько понятия объёма и пространства, а сколько — или хотя бы в равной степени — дистанция и время наблюдения. Сама композиция строится на игре света и тени, при этом они словно бы обретают массу и текстуру. Свет и тень были и у Витрувия с антиками, но здесь иное. Здесь концепт пространства выстраивается на концепте света. А почему бы и нет? Концептом был для Витрувия и человек — через идеализацию пропорций его тела, притом тела строго мужского, а затем и выстраивание идеальных сооружений по этим идеальным пропорциям. Барокко — архитектура не общего представления о пространстве, а о его определении, заполнении. Барокко вязко обволакивает. Основным становится вопрос перспективы и проекции, выхватывания подмножества из множества. Барокко кажется избыточным, приторным, а временами и пошлым, — позволю себе допустить подобное упрощение в контексте измышлений, — ровно по одной причине: оно признаёт физическую ограниченность отдельного человека, отходит от соразмерности, антропоцентризма и гуманистической гармонии. Замещает пробелы-искажения собой, некой внечеловеческой натурой. Привлекает внимание к себе, транслируя мощь обретённой в формах динамикой; да, в барокко появляется не пластика, но динамика. Сообщает зрителю определение сооружения и образ формируемого им пространства, основываясь на непосредственно очевидном, притом очевидном в данный момент времени. Впрочем, тем же образом барокко себя множит: здание одно, но неизменно манящих ликов его — светлых и тёмных, прекрасных и уродливых — десятки и сотни. Не только целое имеет смысл — или власть. И не только материальное формирует пространство и отношение к нему, восприятие его назначения и способ употребления. Другой вопрос — доступность стиля для понимания на символическом уровне его элементов, обоснование ансамбля, логика его построения, источник его единства, его истинность и необходимость. Это диктатура и доминирование телесности, но орудие её силы — едва ли не эфирные субстанции, принимаемые за данность, неуловимые и прозрачные, но присутствующие в каждом кубическом футе и метре нашего мира и при первой возможности заполняющие его, а также вступающие во взаимодействие с барочной текстурой. Мощь форм определяется их зрительным объёмом. Барокко — экспансия вовне. Оно хочет быть увиденным. Как угодно, но — увиденным. Говорят, что Пиранези вооружился светом, чтобы явить мир, от начала своего существования населённый тьмой и тенями. Но, быть может, светом вооружился не он, но тот мир мрачных грёз — иначе как в том мире родились бы тени? И кто кого куда впустил? Кто был чьим орудием и проводником? Чьи это пропорции, кому ведома иная гармония? Ну вот: риторические вопросы. Сейчас бы для обратного примера Бернини-младшего или Борромини. Или хотя бы какой-нибудь провокационно-итожащий афоризм, на какой снизошёл бы Энрико. Эх, Генри…
— Если подытожить, то получается, что барочное — «ладно, это было не сложно и не так уж больно» — не просто манифест и памятник, ему неизменно нужен наблюдатель, фиксирующий изменчивую природу и волю к могуществу? Хм, из этого следует, что Игнациусу тут было не до игр и интриг, а растворение четвёртой стены не означало и срыва кулис. И что сценарий включал также особую, машинную, часть.
— В каком-то смысле он хотел быть уверен в цепях и якорях.
— Что они не утянут его на дно…
Часы пробили, прошипели и отмерили пять часов дня. У Селестины только сейчас должен был начаться трудовой день — довольно короткий и необременительный, особенно с Сёриз в напарницах. Вот только что-то она не появлялась. Ис-диспозитиф тоже подозрительно молчал: ни уточнений задания, ни общей сводки новостей по приливу. В голове промелькнула одна очень неприятная мысль. Селестина на всякий случай перевела устройство в пассивное состояние, подождала, а затем вернула в активное. Всё то же самое.
— Даже косточка блуждает, — постучала по стеклу того, что и Мартин принимал за компас, но убедился, что стрелка если на что-то и указывает, то точно не на магнитный полюс. — И нет, я всё равно не расскажу: кошачья она или нет.
— Всё-таки реванш? — уловил он мысль Селестины. — Не все сгинули той ночью?
— Ну, кого-то мы и через неделю изловили. Думали, что последних. Возможно, какой-то план отложенного действия. Как те рёнтгеновские лампы.
— Или выход на бис. Не вспомню, есть ли миф о труппе-призраке.
— Мне надо в штаб.
— Нам. И лучше бы сначала осмотреть территорию вокруг Директората.
— Мы оба знаем, что он один, — отрезала Селестина возвращавшему контроль над координацией Мартину уже по перемещении.
Что-то определённо случилось. Она хотела появиться в спальном крыле, где думала найти Сёриз, но попала в храм коммуникаций. Удивительно пустовавший. Тихий. Тёмный. Не подогреваемый машинами. Мартин невольно указал на потолок, о чём, идиот, сразу же пожалел, этого Селестине лучше было не видеть. Там, в трубках, кабелях и проводах, переплетённых двудольным графом кирхерианской диаграммы познаваемого космоса, что-то было. Что-то — оставшееся от тел флю-мируистов и других штабных работников. Что-то — разорванное, намотанное и перевитое; ещё рефлекторно дёргавшееся, как в дурном подобии опыта Гальвани, — должно быть, от редких, осиротевших адресатом импульсов в электрических сетях. Селестине было плохо. Мартин оттащил её и усадил. И тут же заметил какое-то движение под соседним столом. Наставил «апаш» и приказал выйти.
— Ладно-ладно, только тише вы… Селестина?
— Саржа! А ты кого ожидал увидеть?
— Не узнал ваши голоса. Но ожидал Сёриз. Она ушла на поиски тех, кого Игнациус мог пропустить. Кого не тронул.
— Я не понимаю, Саржа.
— Без пятнадцати пять отказали абсолютно все коммуникации, в них прекратилось всякое движение, они застыли, как незапитанные. А через десять минут, когда по авралу были подняты все, он обрушился на Директорат как смерч. Восточное крыло, потом западное, потом южное… Он проходил — не оставалось никого. Забирал всех. Кто пытался оказать сопротивление — ну, вы видели.
— Что значит «забирал»? И почём знаешь, что было в других помещениях, если «забирал всех»? И почему он тебя оставил?
— Просто касался кого-нибудь рукой — покровительственно так, пользовался ростом и клал руку на темя, — и те пропадали, как если бы перемещались, вот только он сам при этом оставался. Можно догадаться, что не вышвыривал их из штаба, куда подальше, а собирал в каком-то месте, одному ему ведомом. А знаю об остальном, поскольку в момент его появления был с Сёриз. Когда всё началось, мы ещё были в западном крыле, выпроваживали последних посетителей, которые не понимали более мягких намёков, что часы приёма истекли. И кто же это был? Миноры! Из тех, что ещё как-то ориентируются на закон. Надумали учредить орган совместной защиты. Наглость. Мы — их орган защиты. Неблагодарные. И теперь послали к нам представителей, чтобы допытаться о судьбе задержанных по подозрению в, э-э, анархитекторской деятельности. На то похоже, они, как это ни парадоксально, совсем не чувствуют момент. Нет, вы представляете?
