Т. И. Каминская - «Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Это спасенье, с каким сама без тебя я расстанусь,
Сын Амазонки, тебе Критская женщина шлет.
Все до конца прочитай. Посланья ли гибельно чтенье?
Да и тебе по душе что-нибудь встретится в нем.
Тайны в знаках таких несутся по суше и морю;
Примет и враг от врага и прочитает письмо.
Трижды пыталась с тобой говорить я, трижды бессильно
Речь обрывалась моя с первого звука в устах.
Надо, где должно и след, к любви примешать и стыдливость;
Что постыдилась сказать, вверит писанью любовь.
И пренебречь нелегко велением каждым Амура:
Царствует он и богов вышних ведет за собой.
Медлившей прежде писать сказал он: «Пиши, не страшися:
Руки жестокий предаст, как побежденный, тебе».
Пусть же сойдет и, мои опаляющий пламенем алчным
Мысли, к желаньям моим сердце преклонит твое.
Верь, не в бесстыдстве души свой брачный союз я нарушу:
Слава, – хоть всех допроси, – наша не знает пятна.
Тем тяжелее любовь, чем позже; горит мое сердце,
Сердце горит, и в груди тайная рана болит.
Также, как бык молодой ярмом гнушается первым,
Как не потерпит узды взятый из стад жеребец,
Так непривычная грудь терзается первой любовью,
И не под силу душе тяжкое бремя нести.
Станет искусством порок, испытанный с нежного детства,
Но тяжелее любовь чувствуем в поздние дни.
В жертву досталась тебе моя соблюденная слава:
Поровну каждый из нас станет виновен теперь.
Есть наслажденье собрать плоды с переполненных веток,
Или же тонким перстом первую розу сорвать.
Если же ту чистоту, которую я сохранила
Светлой, теперь суждено чуждым грехом запятнать,
Радостно все ж сознавать, что страстью пылаю достойной:
Самой вины тяжелей гадкий любовник жене.
Если Юнона бы нам уступала супруга и брата.
Знай, Гипполит предпочтен был бы Юпитеру мной.
Даже, – поверишь ли мне? – ко нравам склоняюся чуждым,
И уж на дикого нам зверя охота пойти.
Первая Федре теперь богиня – с изогнутым луком
Делия: вкусам твоим рабски последую я.
Любо бродить по лесам и, в сеть загоняя оленя,
По неприступным хребтам псов быстроногих травить,
Или дрожащим копьем в руке потрясать напряженной,
Иль на зеленой траве тело слагать на покой;
Любо стократ повернуть летучей сквозь пыль колесницей,
Строгой сбирая уздой быстрых уста бегунов.
Как Элелеиды[43] я, томимые бешенством Вакха,
Буйствую, как под холмом бьющие Иды[44] в тимпан,
Или жены, Дриад и Фавнов двурогих святыней[45]
Воспламенённые, их потрясены божеством.
Все мне расскажут потом, когда отпустит безумье,
И молчаливо меня мучит сознанье греха.
Может быть, страстью своей мы платим семейному року,
И Венера со всех дани сбирает в семье.
Первый Европу[46] Кронид, – то нашего рода начало, —
Страстно любил, и в быка преображается бог.
Мать Пазифая потом, отдавшися ложному зверю,
В чреве своем понесла бремя преступной любви.
И коварный Эгид,[47] путеводной последуя нити,
Из лабиринта бежал с помощью нашей сестры.[48]
Вот уж и я, чтоб меня чужой не считали Миносу,
Общим законам семьи жертвой последней паду.
Рок же судил, чтоб двоим одно полюбилось семейство:
Я полюбила тебя, как Ариадна – отца.
Двух обольстили сестер Тезей и потомок Тезея,
Два вы трофея должны ставить от нашей семьи.
В дни, когда ликовал Елевзин, принимая Цереру,
Лучше бы в Кноссе родном Федре тогда пребывать:
Тут особливо ты мне полюбился, – любила и раньше,
И до мозга костей острою страстью проник.
В белой одежде ты был, увенчаны кудри цветами,
На золотистых щеках алая краска стыда.
Это лицо назовут другие суровым и грубым, —
Нет, не суровость, – одну силу в нем Федра нашла.
Прочь уходите от нас, о юноши в женских уборах,
Лучше к мужскому лицу скромный подходит наряд.
Эта суровость твоя, кудрей безыскусственных груда,
Даже и легкая пыль – прелесть на чудном лице.
Дикого ль ты жеребца непокорную шею склоняешь,
Легким изгибом ноги долго любуюся я;
Тонкое-ль мощной рукой вращаешь копье боевое,
Так и впивается взор в дикую крепость руки;
Или рогатину ты с широкою двигаешь сталью, —
Что ты ни делаешь, все нашим отрада очам!
Только суровость оставь лесам и скалистым ущельям.
Гибнуть достойна ли я ради тебя, Гипполит?
Разве ж отрада в трудах упражняться чистой Дианы,
А у Венеры ее вырвать законную дань?
Долго не терпит ничто, лишенное долго покоя,
Он в утомленную грудь новую силу вольет.
Лук, – и в доспехе своей Диане ты следовать должен, —
Вечно натянутый лук скоро ослабнет в конец.
Славен в лесах был Кефал,[49] и много от мощных ударов
Падало диких зверей перед охотником в прах;
Но предавался герой добровольно влюбленной Авроре;[50]
Мудрая сходит к нему, старец покинут супруг.
Часто под сенью дубов Венере и сыну Киниры[51]
Брачное ложе двоим стлала любая трава.
Так и Энид[52] запылал к Аталанте Мэнальской, залогом
Страсти полег перед ней содранной шкурою вепрь.
Ныне впервые и мы в толпе замешаемся этой;
Если Венеру забыть, жалок и беден твой лес.
Я за тобою пойду, меня не встревожат глухие
Скалы, меня не спугнет вепря направленный клык.
Двух океанов валы враждуя под Истм подступают,
Узкой полоске земли оба те моря звучат.
Там с тобой в Трезен поселюсь, Питтеево царство,[53]
Уж и теперь он милей родины Федры душе.
Временем нет, и подолгу не будет Нептунова сына,[54]
И Пирифоя[55] уста нежные держат его;
И предпочтен уж царем, – зачем отрекаться от правды? —
Федре жене Пирифой, и Пирифой же тебе.
Да и не этим одним наносит он нам оскорбленье,
В более важных делах оба поруганы мы.
Брату разбив моему тяжелой дубиною кости,[56]
Кинул он наземь; сестру бросил в добычу зверям.
Первой в сраженьи была среди боевых амазонок[57]
Та, что тебя родила, сына достойная мать.
Где же, ты спросишь, она? Мечом убита Тезея,[58]
Даже залогом таким мать не спаслась от беды.
И не женою была, ей брачный не теплился факел…
А для чего? Чтоб царем сын незаконный не стал.
Братьев прибавил тебе от меня, но рождения всех их
Сам был причиной Тезей, верь мне, нее, Гипполит.
О, когда бы тебе зловредные, чудный красавец,
В самое время родов дети погибли мои!
Что же, теперь уважай родителя нежного ложе,
Хоть избегает тебя и отрекается въявь!
Пасынок, к мачехе ты не бойся подняться на ложе,
Не устрашай-же души страхом названий пустых!
Святость старинная та, – нет места ей в будущем веке,
В сельской державе[59] ее только Сатурн наблюдал.
Вышний Юпитер святым наслаждение каждое сделал;
Взявши сестру за себя, все разрешил он и нам.
Крепкою цепью лишь то родство людей сочетает,
Коему узы сама матерь Венера сплела.
Трудно ли так? Лишь страсть затаи и молися Венере, —
Каждый проступок прикрыть именем можно родства.
Пусть и заметят меж нас объятья – обоих похвалят,
Скажут: хоть мачеха, все пасынку сердцем близка.
Ведь не во мраке тебе отмывать у сурового мужа
Двери, или в обман зоркого стража вводить.
Как мы жили в одном жилище, и будем мы жить так,
Явно меня целовал, явно целуй и теперь.
И безопасно со мной ты славу заслужишь виною,
Пусть хоть на ложе моем даже заметят тебя.
Только сомненья оставь, союз заключи поскорее!
Бог, беспощадный ко мне, милостив будет к тебе.
Низостью я не почту тебя умолять с униженьем.
Боги, где ныне моя гордость и важная речь!
Долго надеялась я бороться, вине не поддаться…
Разве ж надежное что в страсти томительной есть?
Я покоряюсь, молю, к коленам твоим простираю
Царские руки. Ничто сердцу влюбленному стыд!
Я обесстыдела, стыд бежит, покидая знамена.
Сжалься над слабой душой! строгое сердце смири!
Пусть и Минос у меня родитель, морей повелитель,
Пусть у прадеда жар молний сверкает в руке,
И, осеняя чело лучами острыми света,
Дед на багряной оси теплое утро ведет…
Знатность ничто при любви. О, сжалься над предками теми,
Если не жалко меня, предков моих пожалей!
Крит мне в приданое дан, любимый Юпитером остров,
Целое царство тебе я передам, Гипполит.
Гордое сердце смири! Могла же смирить Пазифая
Даже быка, неужель будешь свирепей быка?
Ради Венеры, молю, пожалей: Венера терзает.
Пусть не полюбишь такой, кто бы тобой пренебрег,
Пусть в ущельях тебе незримых поможет богиня,
Лес же высокий на казнь выгонит встречу зверей,
Пусть Сатиры тебе игорные Папы помогут,
И под ударом копья падает раненый вепрь;
Пусть и нимфы пошлют, хоть ты, говорят, ненавидишь
Девушек, – свежий ручей жажду твою утолить.
Просьбы свои слезами кроплю. Молящие речи
Ты прочитаешь, мои ж слезы представь, Гипполит!

Что же, читай! Иль жена не велит молодая? Читай же!
Знай, не Микенской рукой[60] писано это письмо.
То Пегазида[61] Энона,[62] славнейшая в рощах Фригийских,
Жалобы шлет на тебя, друг, за обиду твою.
Воля кого из богов помехою нашим обетам,
Или какая вина быть мне мешает твоей?
Скромно должны мы нести заслуженно выпавший жребий,
Но с незаслуженной нам горько мириться бедой.
Не был великим Парис, когда насладилась с тобою
Браком я, нимфа, рекой славной рожденная в свет.
Сын Приамов теперь, – пусть правде уступит почтенье, —
Был ты рабом, и с рабом нимфа вступила я в брак.[63]
Между стадами не раз мы покоились в сумраке рощи,
И вперемежку с листвой ложе стлала нам трава.
Часто, когда на траве, в соломе мы спали глубокой,
Нас от холодной росы жалкий шалаш сохранял.
Кто ж ущелья тебе показывал полные дичи,
Или пещеру, где зверь дикий детенышей клал?
Часто тенета с тобой сквозные я ставила птице,
Часто по долгим хребтам псов быстроногих гнала.
Врезано имя мое тобой и поныне на буках,
Где Энону ножом резко Парис начертил;
И поскольку стволы, постольку растет мое имя.
О, вырастайте, мои надписи, стройной семьей!
И на речном берегу посеянный тополь, красуйся,
И на щелистой коре надпись такую носи:
«Если Парис решится дышать в разлуке с Эноной,
Ксанфа волна потечет вспять на верховья свои».
Ксанф,[64] воротися назад! бегите, обратные волны!
Бросил Энону свою и не тоскует Парис!
Тот мне день предсказал судьбу несчастной, оттоле
Злая сменила зима светлое счастье любви,
Как Венера с Юноной и, скинув доспехи, нагая
Встала Минерва на суд перед тобою, Парис.
Ах, задрожала душа пораженная, трепет холодный[65]
В твёрдые кости проник, как ты рассказывал мне!
Я совещалась, – затем, что страшно боялась, – старухи
Дряхлые и старики – все порешили: к беде!
Срублена ель, и сбиты ладьи, и флот изготовлен,
Путь навощенным судам, в синие волны открыт.
Ты, расставаясь, рыдал, – посмей от рыданий отречься!
Чувства былого – любовь эта позорней твоя.
Плакал и наши глаза ты полные видел слезами,
Грустно мы оба тогда слезы смешали свои.
Так не вьется лоза винограда по твердому вязу,
Как у меня на груди руки Париса сплелись.
Сколько ты раз начинал пенять на ветер враждебный,
И улыбался моряк: ветер попутный шумел.
Сколько раз повторял лобзанья, со мной расставаясь,
Как собрался едва с силами молвить «прости!»
Ветер слегка паруса, на твердой поникшие мачте,
Трогает; взрыта веслом пена седая воды.
Горько я взором слежу вдали убегающий парус,
Сколько могу, и песок влагою слез орошен.
Чтоб ты вернулся скорей, молю Нереид я зеленых.
Чтобы вернулся скорей – мне же на горькую скорбь!
Ты, по молитвам моим, с другою, коварный, вернулся!
Горе, за низкую тварь я возносила мольбы!
В неизмеримую глубь взирает природная глыба,
Горною грудью морским противоставши валам;
Тут твоего корабля я первый заметила парус,
И загорелась душа – прямо бежать по воде.
Медлю, а там засверкал на верхней палубе пурпур.
Страшно мне стало: не тот был у Париса наряд.
Ближе подходит, земли по ветру касается судно,
С трепетным сердцем лицо женское я признаю.
И недовольно того, чего ждала я в безумьи? —
Ах, на груди у тебя нежилась мерзкая тварь!
Тут я терзала покров и грудь поражала руками,
Влажные щеки себе ногтем жестоким рвала,
И мой жалобный вой наполнил священную Иду,
И на родную скалу слезы снесла я свои.
Так пусть скорбит и она, и плачет в разлуке с супругом,
Мне причиненное зло вынесет пусть и сама.
Ныне тебе по душе, кто в море открытое мчится
Вслед за тобою, своих кто покидает мужей.
А как беден ты был и в поле бродил за стадами,
Только Энона из всех стала женой бедняку.
Я не богатства хочу, дворец не манит меня царский,
И не хочу из толпы стать я невесток одной.
Но Приам бы не мог отказаться мне сделаться тестем,
И для Гекубы не я низкой невесткой была б.
Стою и жажду я быть супругой могучего мужа:
Как бы к Эноны рукам царственный скипетр пристал.
Нас оттого ль, что с тобой под дубом простым я лежала,
Презришь? – но больше к лицу ложе багряное мне.
И наконец для тебя моя любовь безопасна, —
Войн не готовлю я вам, мстящих судов не веду.
А Тиндариду[66] беглянку в бою враждебном отнимут;
Этим приданым гордясь, в спальню приходит твою.
Надо ль Данаям ее вернуть, ты Гектора брата,
Ты Деифоба, а то Полидаманта[67] спроси.
Мудрый чему Антенор,[68] чему Приам сам научит,
Ты допытайся: для них старость наукой была.
Разве не низкий залог – предпочесть беглянку отчизне?
Дело позорно твое; прав, ополчаяся, муж.
Если б разумней ты был, как верить в Лаконскую верность,
Раз уж в объятья твои скоро склонилась жена?
Как и меньшой из Атридов[69] о брачном поруганном ложе
Вопит, и душу его мучит любовь пришлеца, —
Также и ты закричишь. Никаким не поправить искусством
Раз поврежденную честь; стоит ей раз отлететь.
Скажешь, – пылает к тебе? Но также и мужа любила;
Сладко ль на ложе пустом дремлет доверчивый муж?
Счастлива верным своим Андромаха и чистым супругом.
Я бы такой же была верной супругой тебе.
Ты же – ты легче листков, когда без тяжелого сова
Пересыхают, и их зыбкий сорвет ветерок.
Твердости меньше в тебе, чем в самой вершине колосьев,
Легкой, посохшей, дотла вечным спаленной лучом.
Это мне (вспомнила я) когда-то твоя предвещала
И, распустив волоса, громко гласила сестра:[70]
«Что ты, Энона, зачем песку семена доверяешь
И на бесплодных быках пашешь свои берега?
Грайская телка придет, тебе, и отчизне, и дому
Гибель! Зевес, пощади! Грайская телка придет.
Скройте позорный корабль, покуда не поздно, волнами!
Боги! как много везет крови Фригийской она!»
Молвила так, и бегом умчали безумную слуги,
А у меня волоса русые дыбом встают.
Ах, как правдиво ты все предсказала, пророчица, бедной:
Вот уж на пастве моей Грайская телка царит!
Пусть и прекрасна лицом, а все же, развратница злая,
Брачных забыла богов, гостем прельстившись, она.
С родины деву Тезей, – воль именем я не ошиблась,
Уж и не ведаю я, что за Тезей уманил.
Юноша ль страстный ее отпустил невинною девой?
Как я дозналась о том, спросишь? – Но я влюблена.
Скажешь: насилье, – вину покрывая Елены насильем…
Верь мне, сама отдалась – столько прельщенная раз.
А Энона чиста осталась солгавшему мужу,
Хоть по своим же ты мог нравам обманутым быть.
Деву сатиры не раз, в глубокой скрываяся роще,
Дерзкой толпою нагнать буйной пытались стопой,
И рогатый свой лоб, венчающий острой сосною
Фавн, на высоких хребтах Иды живущий святой.
Верностью славный своей любил меня Трои создатель,[71]
(Это ему предала девство Энона свое,
Только по долгой борьбе. Я кудри терзала ногтями,
Злобной рукою лицо богу царапала я;
И за паденье ценой не злата, не камней просила;
Разве не стыд торговать телом невинным своим.
Сам удостоил он мне искусство предать врачеванья)
И к благодатным дарам руки мои допустил.
Каждой целебной травы, полезного каждого корня,
Где б ни родился во всем мире, мне ведома власть.
Горе, что даже травой любви не излечишь безумной!
Тут покидает меня, мудрую, мудрость моя.
Самый творец врачевства ходил за коровами в Фере,[72]
Молвит преданье, и, бог, нашею страстью сгорал.
Если ж травы от любви родить и земля не сумеет,
Бог не сумеет, – один можешь ты мне пособить.
Можешь, и стою того. Над девою сжалься достойной!
Крови, Данаев и войн я не веду за собой.
Но твоя я, с тобой с младенческих лет вековала
И твоею молю быть до последнего дня.