Т. И. Каминская - «Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Это посланье в тебе от пленной летит Бризеиды;[28]
Варварской трудно руке с греческим ладить письмом.
Пятна заметишь порой, – их горькие сделали слезы,
Только и в этих слезах есть убедительность слов.
Если немного винить тебя, господина и мужа,
Можно, немного виню, муж и владыка, тебя.
Не потому, что сейчас по царскому выдали слову
Деву, виновен Ахилл, хоть виноват он и в том.
Так как, едва Еврибат с Талтибием[29] вызвали деву,
Вмиг Еврибату сдана вместе с Талтибием я.
Друг на друга они украдкою взоры бросали,
Точно хотели спросить: – где ж это наша любовь?
Мог ты меня задержать; была бы отрадой отсрочка.
Ах, расставалась с тобой я без лобзаний, Ахилл.
Слезы одни без конца точила и кудри рвала я,
Грустной казалося мне – снова ведут нас в полон.
Сколько рвалася я раз обмануть сторожей и вернуться,
Только несмелую враг мог бы сейчас захватит.
Если пройти далеко – боялась я: ночью захватят,
И для Приамовых я стану невесток рабой.
Вынужден выдать ты был; но сколько ночей мы в разлуке,
Ты ж и не требуешь нас, и хладнокровен твой гнев.
Даже Менетия сын,[30] пока меня брали, тихонько
«Полно же плакать! – сказал – скоро ты будешь назад».
Терпишь ты – мало того: ты бьешься, чтоб нас не вернули;
Бейся жь, Ахилл, и зовись нежным любовником ты.
Сын Теламона[31] к тебе с Аминтора сыном явился,
Этот – твой кровный родной, верный сопутник другой,
И Лаертид Одиссей, с которым и я возвращалась;
Льстивыми просьбами блеск сопровождался даров:
Двадцать желтых как жар, из меди роскошной, кувшинов
И треножников семь, равного веса с красой;
К ним-приложили тебе и золота десять талантов,
И побеждавших в бою вечно двенадцать коней;
И превосходней всего, – прекрасные девы Лесбоса,
Из разоренных палат взятые в рабство тела;
С ними, в супруги тебе, – как будто в жене ты нуждался,
Из Атридовых трех дева на выбор одна.
Ты ли дары принимал, которые дать надлежало б,
Если б ценою даров нас выкупать от царя?
Чем заслужила, скажи, Бризеида такого презренья?
Легкое сердце, куда ты отлетело от нас?
Или несчастных гнетет упорно печальная доля,
И веселей моего детства не знать мне часов?
Марсом разбиты твоим Лирнесские[32] зрела я стены,
Родины милой моей долей великой была;
Видела сверстников трех равно и в рожденьи, и в смерти,
Падавших вместе, – троих мать и моею была;
Видела, как умирал, упав на кровавую землю,
Грудь разбивая свою окровавленную, муж.
Видишь, за сколько потерь в тебе я нашла воздаянье:
Ты господином моим, мужем и братом мне был.
Матери ты божеством мне клялся своей многоводной,[33]
И говорил, что одно счастье деве полон…
В том ли счастье, что нас отвергаешь, даже с приданым,
И со мной заодно, наших сокровищ бежишь?
Мало того: говорят, чуть завтра заря засверкает,
Нотам туманным отдать хочешь свои паруса.
Только тревожных ушей несчастной коснулся тот ужас,
Разом дыханье и кровь грудь покидали мою.
Ты ль отплывешь, на кого ж меня ты, безжалостный, бросишь?
Кто же, в разлуке с тобой, будет отрадой душе?
Раньше пускай поглотит земли нас нежданная бездна,
Или горячим огнем молнии бог опалит,
Чем под Фтиотским[34] веслом без нас заседеются воды,
И за твоим кораблем стану тоскливо следить.
Если ж угоден тебе возврат и родные пенаты,
Разве твоим кораблям слишком великий я груз?
Пленницу ты повезешь, победитель, не суженый деву:
В пряже руно размягчать эта сумеет рука.
Между Ахейских матрон красавица всех лучезарней
В опочивальню твою будет жена восходить,
Свекру – достойная дочь, Эгины с Юпитером внуку;[35]
Древний Нерей,[36] и тебе внука желанная в ней.
Я же, покорной рабой склоняясь над заданной пряжей,
Веретеном отбавлять стану от полных корзин.
Лишь не теснила б меня твоя молодая супруга,
Лишь бы неправою к нам только она не была,
Лишь не позволил бы ты волос моих рвать пред тобою,
Но потихоньку шепни: «Нашей и эта была».
Или ж и то допусти; но только в презренье не брось нас;
Эта тревога мою мучает горькую грудь.
Что же ты медлишь еще? Агамемнон покаялся в гневе,
Видишь – у ног у твоих Греция скорбно лежит.
Гнев победи и сердце свое, ты, всего победитель!
Полно Данаев войска зоркому Гектору гнать.
Меч подыми, Эакид, но раньше меня воротивши,
И пораженных тесни, волею Марса, врагов.
Ради меня поднялась, пусть мною и кончится злоба;
Будь и причиной твоей горести я, и концом!
И не почти за позор склониться на женские просьбы:
К битве мольбою жены был обращен и Энид.[37]
Слышала я, и тебе известно, как братьев лишившись,
Сына надежду и жизнь мать обрекла божеству.
Встали войною, но тот, далеко от бранного строя,
Родине гордой душой все отрекался помочь.
Мужа только жена склонила, счастливица, к бою;
А у меня без пути робкие льются слова.
Впрочем, не гневаюсь я: себя не считаю супругой,
Хоть призывали не раз к ложу владыки рабу.
Пленница, помню, одна меня назвала госпожою;
«Полно, – воскликнула я: саном полон отягчать!»
Прахом, однако клянусь супруга в безвременном гробе,
Прахом, навеки моей бережно чтимым душой,
Трех тенями бойцов, моих обожаемых братьев,
Славно зa город родной с городом павших родным,
Жизнью твоей и моей, которые мы сочетали,
Грозным Ахилла мечом, памятным нашей семье,
Всем я клянусь, что со мной ни разу Микенец[38] на ложе
Не восходил; а солгу – так без пощады покинь!
Если-ж тебя попросить: «Герой мой, и ты поклянися,
Что без меня не видал неги?» – ответишь ли: нет?
Думают, – плачет Ахилл; а лиры звенят у Ахилла,
И на горячей груди нежной подруги лежит.
Спросит иной: отчего ж в сражение выйти не хочешь?
Битва противна, – милей лира и ночь и любовь!
Знать, безопасней лежать на ложе в объятиях девы
И на Фракийских струнах тихой рукою бряцать,
Чем руками щиты и копья с концом, заостренным
И на помятых кудрях тяжкий шелом подымать.
Не безопасный досель, – блистательный подвиг любил ты,
И добытая в бою сладостна слава была.
Или, пока лишь меня пленял, ты войной упивался,
Или с отчизной моей слава упала твоя?
Боги, не верю: пускай, могучей рукой потрясенный,
Дротик Пелида скорей Гектору сердце пронзит!
Мне бы, Данаи, пойти: уж я б умолила Ахилла,
Пересыпая свои речи лобзаний дождем.
Лучше-бы Феникса я, речистого лучше-б Улисса,
Тевкрова брата[39] сильней – верите ль! дело вела.
Что-нибудь значит – обвить руками знакомыми шею
И перед взором очей грудью знакомой блеснуть.
Пусть и безжалостен ты, и вод холодней материнских,
Даже безмолвно мои слезы героя смягчат.
Пусть же Пелею отцу исполнятся долгие годы,
Пусть за тобой по следам в битвы вступает и Пирр,[40]
Только попомни, Пелид, Бризеиду, томимую горем,
И промедленьем не жги долгим печальной души.
Если ж сменилась любовь в тебе отвращением горьким,
Если велишь без тебя жить, повели умереть.
Да заставишь и так: и тело, и краска пропали,
Только надеждой одной слабо дышу на тебя.
Если погибнет и та, пойду к супругу и братьям…
Это ли доблесть твоя, сильный, жену добивать?
И для чего чрез других? – мечом порази обнаженным.
Хватит и крови, чтоб течь из пораженной груди.
Тем же мечом порази, который, когда б попустила[41]
Только богиня, пронзил сердце б Атриду царю.
Ах, но не лучше ль спасти нам жизнь, подаренную раньше?
Дал победитель врагу, – дай и подруге сейчас!
Вышлет Нептунов Пергам[42] других, и с прекраснейшей славой
Их ты побьешь; у врагов жертв к избиенью ищи!
Мне же, сбираешься ль ты корабль свой направить гребцами,
Иль остаешься, вели царскою властью прийти.

Это спасенье, с каким сама без тебя я расстанусь,
Сын Амазонки, тебе Критская женщина шлет.
Все до конца прочитай. Посланья ли гибельно чтенье?
Да и тебе по душе что-нибудь встретится в нем.
Тайны в знаках таких несутся по суше и морю;
Примет и враг от врага и прочитает письмо.
Трижды пыталась с тобой говорить я, трижды бессильно
Речь обрывалась моя с первого звука в устах.
Надо, где должно и след, к любви примешать и стыдливость;
Что постыдилась сказать, вверит писанью любовь.
И пренебречь нелегко велением каждым Амура:
Царствует он и богов вышних ведет за собой.
Медлившей прежде писать сказал он: «Пиши, не страшися:
Руки жестокий предаст, как побежденный, тебе».
Пусть же сойдет и, мои опаляющий пламенем алчным
Мысли, к желаньям моим сердце преклонит твое.
Верь, не в бесстыдстве души свой брачный союз я нарушу:
Слава, – хоть всех допроси, – наша не знает пятна.
Тем тяжелее любовь, чем позже; горит мое сердце,
Сердце горит, и в груди тайная рана болит.
Также, как бык молодой ярмом гнушается первым,
Как не потерпит узды взятый из стад жеребец,
Так непривычная грудь терзается первой любовью,
И не под силу душе тяжкое бремя нести.
Станет искусством порок, испытанный с нежного детства,
Но тяжелее любовь чувствуем в поздние дни.
В жертву досталась тебе моя соблюденная слава:
Поровну каждый из нас станет виновен теперь.
Есть наслажденье собрать плоды с переполненных веток,
Или же тонким перстом первую розу сорвать.
Если же ту чистоту, которую я сохранила
Светлой, теперь суждено чуждым грехом запятнать,
Радостно все ж сознавать, что страстью пылаю достойной:
Самой вины тяжелей гадкий любовник жене.
Если Юнона бы нам уступала супруга и брата.
Знай, Гипполит предпочтен был бы Юпитеру мной.
Даже, – поверишь ли мне? – ко нравам склоняюся чуждым,
И уж на дикого нам зверя охота пойти.
Первая Федре теперь богиня – с изогнутым луком
Делия: вкусам твоим рабски последую я.
Любо бродить по лесам и, в сеть загоняя оленя,
По неприступным хребтам псов быстроногих травить,
Или дрожащим копьем в руке потрясать напряженной,
Иль на зеленой траве тело слагать на покой;
Любо стократ повернуть летучей сквозь пыль колесницей,
Строгой сбирая уздой быстрых уста бегунов.
Как Элелеиды[43] я, томимые бешенством Вакха,
Буйствую, как под холмом бьющие Иды[44] в тимпан,
Или жены, Дриад и Фавнов двурогих святыней[45]
Воспламенённые, их потрясены божеством.
Все мне расскажут потом, когда отпустит безумье,
И молчаливо меня мучит сознанье греха.
Может быть, страстью своей мы платим семейному року,
И Венера со всех дани сбирает в семье.
Первый Европу[46] Кронид, – то нашего рода начало, —
Страстно любил, и в быка преображается бог.
Мать Пазифая потом, отдавшися ложному зверю,
В чреве своем понесла бремя преступной любви.
И коварный Эгид,[47] путеводной последуя нити,
Из лабиринта бежал с помощью нашей сестры.[48]
Вот уж и я, чтоб меня чужой не считали Миносу,
Общим законам семьи жертвой последней паду.
Рок же судил, чтоб двоим одно полюбилось семейство:
Я полюбила тебя, как Ариадна – отца.
Двух обольстили сестер Тезей и потомок Тезея,
Два вы трофея должны ставить от нашей семьи.
В дни, когда ликовал Елевзин, принимая Цереру,
Лучше бы в Кноссе родном Федре тогда пребывать:
Тут особливо ты мне полюбился, – любила и раньше,
И до мозга костей острою страстью проник.
В белой одежде ты был, увенчаны кудри цветами,
На золотистых щеках алая краска стыда.
Это лицо назовут другие суровым и грубым, —
Нет, не суровость, – одну силу в нем Федра нашла.
Прочь уходите от нас, о юноши в женских уборах,
Лучше к мужскому лицу скромный подходит наряд.
Эта суровость твоя, кудрей безыскусственных груда,
Даже и легкая пыль – прелесть на чудном лице.
Дикого ль ты жеребца непокорную шею склоняешь,
Легким изгибом ноги долго любуюся я;
Тонкое-ль мощной рукой вращаешь копье боевое,
Так и впивается взор в дикую крепость руки;
Или рогатину ты с широкою двигаешь сталью, —
Что ты ни делаешь, все нашим отрада очам!
Только суровость оставь лесам и скалистым ущельям.
Гибнуть достойна ли я ради тебя, Гипполит?
Разве ж отрада в трудах упражняться чистой Дианы,
А у Венеры ее вырвать законную дань?
Долго не терпит ничто, лишенное долго покоя,
Он в утомленную грудь новую силу вольет.
Лук, – и в доспехе своей Диане ты следовать должен, —
Вечно натянутый лук скоро ослабнет в конец.
Славен в лесах был Кефал,[49] и много от мощных ударов
Падало диких зверей перед охотником в прах;
Но предавался герой добровольно влюбленной Авроре;[50]
Мудрая сходит к нему, старец покинут супруг.
Часто под сенью дубов Венере и сыну Киниры[51]
Брачное ложе двоим стлала любая трава.
Так и Энид[52] запылал к Аталанте Мэнальской, залогом
Страсти полег перед ней содранной шкурою вепрь.
Ныне впервые и мы в толпе замешаемся этой;
Если Венеру забыть, жалок и беден твой лес.
Я за тобою пойду, меня не встревожат глухие
Скалы, меня не спугнет вепря направленный клык.
Двух океанов валы враждуя под Истм подступают,
Узкой полоске земли оба те моря звучат.
Там с тобой в Трезен поселюсь, Питтеево царство,[53]
Уж и теперь он милей родины Федры душе.
Временем нет, и подолгу не будет Нептунова сына,[54]
И Пирифоя[55] уста нежные держат его;
И предпочтен уж царем, – зачем отрекаться от правды? —
Федре жене Пирифой, и Пирифой же тебе.
Да и не этим одним наносит он нам оскорбленье,
В более важных делах оба поруганы мы.
Брату разбив моему тяжелой дубиною кости,[56]
Кинул он наземь; сестру бросил в добычу зверям.
Первой в сраженьи была среди боевых амазонок[57]
Та, что тебя родила, сына достойная мать.
Где же, ты спросишь, она? Мечом убита Тезея,[58]
Даже залогом таким мать не спаслась от беды.
И не женою была, ей брачный не теплился факел…
А для чего? Чтоб царем сын незаконный не стал.
Братьев прибавил тебе от меня, но рождения всех их
Сам был причиной Тезей, верь мне, нее, Гипполит.
О, когда бы тебе зловредные, чудный красавец,
В самое время родов дети погибли мои!
Что же, теперь уважай родителя нежного ложе,
Хоть избегает тебя и отрекается въявь!
Пасынок, к мачехе ты не бойся подняться на ложе,
Не устрашай-же души страхом названий пустых!
Святость старинная та, – нет места ей в будущем веке,
В сельской державе[59] ее только Сатурн наблюдал.
Вышний Юпитер святым наслаждение каждое сделал;
Взявши сестру за себя, все разрешил он и нам.
Крепкою цепью лишь то родство людей сочетает,
Коему узы сама матерь Венера сплела.
Трудно ли так? Лишь страсть затаи и молися Венере, —
Каждый проступок прикрыть именем можно родства.
Пусть и заметят меж нас объятья – обоих похвалят,
Скажут: хоть мачеха, все пасынку сердцем близка.
Ведь не во мраке тебе отмывать у сурового мужа
Двери, или в обман зоркого стража вводить.
Как мы жили в одном жилище, и будем мы жить так,
Явно меня целовал, явно целуй и теперь.
И безопасно со мной ты славу заслужишь виною,
Пусть хоть на ложе моем даже заметят тебя.
Только сомненья оставь, союз заключи поскорее!
Бог, беспощадный ко мне, милостив будет к тебе.
Низостью я не почту тебя умолять с униженьем.
Боги, где ныне моя гордость и важная речь!
Долго надеялась я бороться, вине не поддаться…
Разве ж надежное что в страсти томительной есть?
Я покоряюсь, молю, к коленам твоим простираю
Царские руки. Ничто сердцу влюбленному стыд!
Я обесстыдела, стыд бежит, покидая знамена.
Сжалься над слабой душой! строгое сердце смири!
Пусть и Минос у меня родитель, морей повелитель,
Пусть у прадеда жар молний сверкает в руке,
И, осеняя чело лучами острыми света,
Дед на багряной оси теплое утро ведет…
Знатность ничто при любви. О, сжалься над предками теми,
Если не жалко меня, предков моих пожалей!
Крит мне в приданое дан, любимый Юпитером остров,
Целое царство тебе я передам, Гипполит.
Гордое сердце смири! Могла же смирить Пазифая
Даже быка, неужель будешь свирепей быка?
Ради Венеры, молю, пожалей: Венера терзает.
Пусть не полюбишь такой, кто бы тобой пренебрег,
Пусть в ущельях тебе незримых поможет богиня,
Лес же высокий на казнь выгонит встречу зверей,
Пусть Сатиры тебе игорные Папы помогут,
И под ударом копья падает раненый вепрь;
Пусть и нимфы пошлют, хоть ты, говорят, ненавидишь
Девушек, – свежий ручей жажду твою утолить.
Просьбы свои слезами кроплю. Молящие речи
Ты прочитаешь, мои ж слезы представь, Гипполит!