Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
Я остановилась, охваченная неприятным чувством непрошеного гостя. Словно ребенок, нечаянно заставший родителей за занятием любовью. Но почему? Разве не здесь я желала оказаться, разве не для этого меня позвал Чезаре? Я уставилась на кровать с раздвинутым пологом, открывавшим взору идеально взбитые подушки, шелковые простыни и парчовое покрывало с откинутым углом. Меня так и тянуло прилечь, скользнуть по простыне, опустить голову на подушки, как делал это Чезаре каждую ночь, но меня останавливало безличие ложа. Ни одной морщинки, ни одной вмятины – даже не похоже, что тут вообще кто-нибудь спал, видел сны, занимался любовью или просто таращился в темноту, ожидая рассвета. Похоже, кровать внесли сюда вместе с золотыми вилками и новыми свечами, чтобы обставить сцену соблазнения.
Однако жасминовый аромат здесь ощущался сильнее, он-то и привлек меня в комнату. Горел камин, и при его неуверенном колеблющемся свете я увидела смотрящие на меня со стен лица – насмешливые, бесстрастные, безглазые. Некоторые расплылись в беззубой ухмылке, другие издавали беззвучный крик или загадочно поджимали рубиновые губы. Я знала, что они развешаны на стенах, но все равно мне казалось, будто они сошли с крючков и висят, испытывая на прочность мой разум и вызывая в памяти монну Ванноццу с ее рассказами о заклинаниях и подменах в колыбели.
Но монна Ванноцца была такой же сумасшедшей, как дон Сигизмондо, к тому же я знала, откуда взялись эти лица. Маски, золотые маски. Несомненно, те самые, что изготовил брат Фидельмы, а затем донна Изабелла подарила их Чезаре. Я улыбнулась, представив выражение ее лица, если бы она узнала, что Чезаре украсил ими свою спальню, это логово таинственных пороков. Я медленно обошла комнату, поднося к каждой маске свечку, восхищаясь изобретательностью и мастерством их создателя, заставившего свои изделия оживать при свете огня.
Над кроватью, где любой благочестивый человек укрепил бы распятие, висела маска в виде черепа с подвижной челюстью на крошечных золотых креплениях и перламутровыми зубами. В один из клыков был вмонтирован бриллиант, придававший улыбке черепа плутоватость. Глядя на эту голову, невольно хотелось улыбнуться в ответ. И тогда я спросила у нее, осторожно коснувшись скулы, доведется ли мне завтра утром проснуться и увидеть тебя. Если не завтра, то в другой день, будь уверена, – ответил череп. Огонь в камине вспыхнул и затрещал, свеча тихо зашипела и пролилась на руку воском, который тут же застыл. Тишина, вызванная отсутствием Чезаре, окутала все вокруг, когда я возвращалась обратно в приемную, тщательно закрывая за собой каждую дверь.
Сколько еще ждать? Я подошла к окну и приоткрыла ставни, но ничего не увидела и не услышала, кроме шелеста листвы, усиливающегося ветра и плеска речных волн вдалеке. Окна комнаты выходили в дворцовый сад, но в этот вечер все развлечения перенесли в дом из-за наступившего холодного сезона. Внезапно темноту пронзил звериный крик: возможно, кролик заверещал или водяная крыса. Я подумала о леопардах, их гибких неслышных движениях, таинственном блеске глаз, окровавленных кусках плоти в зубах. Никакого покоя в этом доме. Закрыв ставни и вернув свечу обратно на канделябр, я стала ждать.
Кончик языка ощутил что-то сухое и горькое, пробудив меня ото сна. Я открыла глаза и увидела в темноте лицо, освещенное свечами, лицо Чезаре, причем так близко, что оно превратилось в игру света и теней. Но мое тело узнало его и потянулось к нему.
– Порошок какао-бобов, – прошептал он, – мирное подношение.
Я облизала губу, нащупав языком кончик пальца, который открыл мне рот, отдававший чем-то солоноватым и непонятным, наверное, зернами какао.
– Который час? – пробормотала я.
– Не знаю. В любом случае еще ночь. Я не мог прийти раньше. Флорентийский посланник прибыл очень поздно, привез какую-то историю про неудачное амурное приключение, а мне предстоит долго налаживать отношения с Флоренцией. Кроме того, – добавил он, выпрямляясь, потягиваясь и позевывая, – мне нравится мессир Никколо. У него острый ум.
Я приосанилась, пригладила волосы, поправила юбку, вытерла с губ остатки какао.
– Ну, как тебе?
– Странный какой-то вкус. Горький. Похож на… древесную кору. Что ты будешь с ними делать?
– Немного бобов положили в винный соус для зайчатины, но я их там не почувствовал. Поэтому приказал смолоть бобы отдельно. – Чезаре похлопал по крышке небольшой шкатулки для специй, стоявшей на столе рядом с солью.
– А знаешь, что говорят люди? Что ты привез их сюда, чтобы смешать с ядом. Какао-бобы будут преданы забвению прежде, чем о них узнают. – Мы рассмеялись, и Чезаре присел рядом, вытянув перед собой длинные ноги.
– Проголодалась? – Я покачала головой. Он налил два кубка вина. – Тогда выпей. Ты спала с открытым ртом. Наверняка у тебя пересохло в горле. – Я почувствовала, что начинаю краснеть, а он погладил мою горящую щеку пальцем, проведя линию, похожую на дуэльный шрам от виска к уголку рта. – Не беспокойся, ты выглядела потрясающе. Даже будить тебя не хотелось. Немного музыки?
Губы Чезаре оказались в такой близости от моих, что я уловила его дыхание, отдававшее вином, кардамоном и жасмином. Я ничего не видела, кроме его глаз, огромных, черных, с крошечным серебряным пятнышком в глубине. В комнате вместе с нами находился музыкант, потому что немедленно заиграла лютня, выплеснув фонтан нот в горячий источник желаний, в котором я растворилась.
Мы поцеловались, сначала неловко, затем жадно. Что-то упало со стола и с грохотом разбилось. За дверью послышались крики, возня и глухой стук, словно о створки ударилось тело. Лютнист перестал играть. Чезаре мгновенно вскочил, вытянув кинжал.
– Поможешь мне, – приказал он музыканту, держа руку на щеколде, тогда тот отложил в сторону лютню, обнажил короткий меч и занял позицию рядом с хозяином.
Чезаре рывком открыл дверь и прыгнул вперед в ту секунду, когда дон Джоффре ввалился в комнату. Мне вдруг стало весело, и я расхохоталась как безумная, не в силах сдержаться, хотя братья не видели ничего смешного. Чезаре готов был убить кого угодно. Он пинком перевернул Джоффре на спину и прижал его к полу, поставив ногу на ключицу, в то время как лютнист нацелил острие меча прямо в горло Джоффре, а несколько вооруженных пиками людей заблокировали подходы с лестницы.
– В чем дело, братишка? – Последнее слово Чезаре произнес так, словно это было самым большим оскорблением, которое он мог выдумать. Но Джоффре добил тот факт, что Чезаре обратился к нему по-итальянски, а не на валенсианском диалекте, на котором объяснялась семья.
– Позволь мне подняться, Чезаре. Я не представляю угрозы. Я принес новость о понтифике.
– Что такое? – Чезаре убрал ногу с груди Джоффре, а лютнист отвел в сторону меч, хотя оставался начеку, давая ясно понять дону Джоффре, что с его стороны было бы неразумным делать резкие движения. Тот осторожно поднялся, потирая ушибленные кости.
– У него жар и сильная рвота. Говорят, он умирает, Чезаре.
Чезаре всадил кинжал обратно в ножны.
– Проклятие! – крикнул он и, схватив один из стульев, швырнул за дверь. Стражники кинулись в разные стороны, когда стул подпрыгнул и полетел по ступеням, посыпая их щепками.
– Успокойся, – попросил Джоффре.
– Что? – Чезаре вцепился ему в бороду и дернул вверх, вынудив брата резко поднять голову. Со стороны казалось, будто у того сломана шея. – Успокоиться? Надо мной смеются, меня унижают на каждом углу, а ты твердишь, чтобы я успокоился. Чем же я заслужил подобное невезение?
– Хочешь, чтобы я начал перечислять? – предложил Джоффре, забыв об осторожности.
Но гнев Чезаре прошел, или, возможно, он понял, что рискует стать заложником собственного красноречия.
– Пришлите ко мне Сассателли и найдите самого быстрого гонца.
– Последний раз, когда я видел Сассателли, он лежал без чувств в обеденном зале.
– Тогда окатите его колодезной водой и сообщите, что понтифик умирает. Это должно излечить его от похмелья. – Чезаре отвернулся от Джоффре и остановил взгляд на мне. Вид у него был огорошенный, удивленный, словно он забыл про меня. – А, Виоланта, – произнес он, проводя рукой по глазам, словно пытаясь стереть мой образ.
– Ты устал, – произнесла я, пораженная собственной смелостью. – Других новостей сегодня не будет. Нельзя же посылать гонцов в темноту. Оставь все до завтра.
Я еще больше изумилась, заметив, что он прислушивается к моим словам. Чезаре взял мои руки в свои, рывком поднял с дивана и сурово спросил:
– Чего ты хочешь? Наспех заняться любовью с мужчиной, чья голова занята более важными делами? Довольствоваться ролью рабыни или уличной девки? Или желаешь оставить все до лучших времен, когда я смогу посвятить тебе свое внимание целиком? Я пообещал тебе кое-что в апельсиновом саду моей сестры. Самое меньшее, что можешь сделать, – позволить мне сдержать слово. А теперь ступай, позаботься о моем сыне. Я полагаюсь на тебя в том, что ты убережешь его от опасности.
