Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
– Как ваш хозяин сегодня утром?
– Он нуждается в отдыхе, но так как его делами занимается только дон Джоффре, сами понимаете… – Он пожал плечами.
– Я хотела бы увидеться с ним.
– Я бы тоже этого хотел. – Микелотто бросил мрачный взгляд вслед монне Ванноцце, а потом внезапно улыбнулся, продемонстрировав ряд испорченных зубов. – Все мы на глиняных ногах.
– Что ж, мужчина должен уважать свою мать.
– Будь он здоров, проявил бы свое уважение мыском сапога, – с чувством произнес Микелотто. – Приходите сегодня. Будь я проклят, если ей опять удастся провернуть все по-своему. А сейчас мои кишки говорят, что ждать не будут, прошу меня извинить.Я не боялась монны Ванноцци. Твердила себе, что у нее больше оснований бояться меня, если она верит, будто я ведьма. Оставив Джироламо на попечение кормилицы Кармиллы, с кем мы теперь делили постель в комнате в башне, где также располагались кухни и кладовые, я пробралась в покои Чезаре. Перед спальней, как обычно, выставили двух охранников, но дверь была полуоткрыта, и до меня доносилось тихое взволнованное бормотание. Появился мрачный лекарь, неся прикрытую миску, за ним вышла горничная с тюком грязного белья. Щеки ее были мокрыми от слез. Я похолодела. Девушка пронеслась мимо, вытирая нос о рукав. Я хотела спросить ее, что случилось, но сердце не позволило, словно не хотело знать. Внезапно раздался громкий крик, почти вопль, переросший в жалобный вой.
– Лючия? Лючия, ты где? Пусть кто-нибудь отыщет ее, я не могу…
Я не захотела слушать, чего он не может, а кинулась в полуоткрытую дверь, прежде чем охранники успели преградить мне дорогу.
– Это меня он зовет! – бросила я, направляясь прямо к кровати и не обращая внимания на священников, лекарей и вторую маленькую горничную, которая в одиночку пыталась подпихнуть чистую простыню под извивающегося, неспокойного больного.
– Уберите отсюда эту женщину. Она может причинить ему зло.
За моей спиной охранники загремели мечами, но мне было безразлично. Если я должна умереть, то, по крайней мере, потому, что попыталась ему помочь. И когда моя плоть будет остывать, его лихорадка уменьшится. От Чезаре исходил обжигающий жар, как от дьявола в геенне. Я схватила его за плечи и попыталась прижать к подушкам. Он снова вскрикнул, а старый пес, съежившийся на краю постели, зарычал. Я выпрямилась, руки были липкими от пота Чезаре. И крови. Рубашка на нем стала мокрой насквозь, на груди и спине проступали пятна светлой, коричневатой крови и желтого гноя. Испарина скопилась над верхней губой, капли пота блестели на стриженой голове. Глаза смотрели слепо и неподвижно, в расширенных зрачках отражалось мое лицо, этой самой Лючии, кем бы она ни являлась.
– Спокойно, – произнес Микелотто.
Я не поняла, к кому он обращался – к охране, монне Ванноцце или остальным людям, обступившим кровать.
– Ему нужен воздух, чтобы дышать, – сказала я, с трудом сдерживая рвотный рефлекс. – Все расступитесь. Смотрите, он уже спокойнее.
Чезаре перестал бороться со мной и лежал неподвижно, прикрыв веки и слегка дергая пальцами. Только теперь я разглядела на открытых участках кожи пузыри и гнойные раны в тех местах, где пузыри уже лопнули. Запястья и суставы пальцев распухли, как у ревматиков. Из открытого рта вырывалось короткое, хриплое и зловонное дыхание. Он все равно вскоре перестал бы метаться, подумала я, поскольку потерял силы, но священники перекрестились, лекари заохали и закряхтели, потирая шеи, а маленькая горничная воскликнула:
– Это чудо!
Монна Ванноцца собрала свою свиту и выплыла из комнаты с высоко поднятым подбородком и мстительным выражением лица. Вскоре мы остались одни, если не считать Микелотто.
– Чем я могу помочь? – спросил он, и я вообразила, как он задавал тот же вопрос Чезаре, только при иных обстоятельствах.
– Принесите воды и чистых тряпок. А еще мне понадобится губка и разбавленное вино, хорошо бы сладкое.
Интересно, а что требовал Чезаре? Шпиона, меч, человеческую голову на блюде или чистоплотную шлюху?
Когда Микелотто ушел, отдав приказ охране на своем варварском наваррском диалекте, я растянулась рядом с Чезаре на кровати. Его пес отодвинулся в сторону, почувствовав мысок моей туфли, и на пурпурном шелковом покрывале, расшитом гербами Бишелье, за ним потянулся след из белых шерстинок. Полог кровати был того же цвета, сшитый, видимо, по случаю траура донны Лукреции, – этакий саван для ее разбитого сердца. Гладя Чезаре по голове, я пообещала ему найти другую обстановку для спальни, более подходящую для его выздоровления. Я старалась говорить весело, хотя не была уверена, что он меня слышит. Ощупывая хрупкие кости черепа, я гадала, не находится ли Чезаре за пределами человеческого восприятия. Ведь то, что маленькая горничная назвала чудом, мне показалось больше похожим на смерть.
А потом вдруг изменился ритм его дыхания, оно стало глубоким. Чезаре повернул голову и потерся об меня носом.
– Платье очень красивое, – произнес он, не открывая глаз. Ясно, что не платьем он восхищался, поскольку на мне были по-прежнему те старые обноски, что нашла Мариам: будничное платье с высоким воротом, слишком короткое и узкое в груди. – Из тебя получится красивая невеста, но я не смогу там присутствовать.
– Почему же?
– Сама знаешь почему. – Чезаре терял терпение, и я, сразу пожалев о сказанном, принялась гладить его по голове, чтобы он успокоился. Но Чезаре сбросил мою руку, приподнялся, уставился в пустоту вновь остекленевшим взглядом, рассерженно скривив рот. Нижняя губа у него снова треснула и начала кровоточить. – Дай мне твои туфли.
– Что?
Он говорил на каталанском; возможно, я просто не поняла его.
– Туфли. Те, в которых ты пойдешь. Давай скорее. Время дорого.
Я сняла туфли и отдала ему. Положив одну туфлю на колени, а вторую держа в руке, Чезаре принялся шарить свободной рукой под одеялом, приговаривая:
– Нож. Где мой нож? Одолжи мне свой, милая.
У меня возникло дурное предчувствие, но я все равно отвязала столовый нож от плетеного шнурка, которым он крепился к моему поясу, и отдала Чезаре. Нож был не очень острый. Я решила, что вреда не будет, если отдать ему нож, это все-таки лучше, чем противоречить. А затем я удивленно смотрела, как Чезаре режет подошвы туфель, проводя лезвием по диагонали от каблука до носка крест-накрест, как готовят тушу кабана для жарки.
– Держи, – сказал он, возвращая мне туфли, – теперь ты не поскользнешься, когда этот увалень будет с тобой танцевать. А то полы натирают уже несколько дней, а на него нельзя надеяться, что он сумеет удержать тебя. – Пока я надевала испорченные туфли, думая, что идти босиком по холодным каменным полам было бы хуже, Чезаре схватил меня за плечи, впившись пальцами с неожиданной силой. – Я всегда с тобой, как видишь, и неизменно слежу. Никогда не забываю.
Он поцеловал меня, яростно, жадно, грубо, стукнувшись зубами о зубы, обжигая мой рот языком. Его сердце громко стучало возле моей ключицы.
– Теперь я уйду. Но не волнуйся. Мы не как тот теленок в Капрарола. Мы не умрем.
Он отпустил меня, снова лег, спиной ко мне, и, кажется, уснул, оставив на моих губах вкус его крови. Когда вернулся Микелотто, меня все еще трясло.
– А вот и я. – Он принес кувшин, миску и стопку сложенных салфеток и все положил на комод. – Как дела? Вас, похоже, саму лихорадит.
Я рассказала ему о том, что произошло.
– Что бы это значило? – спросила я.
Микелотто пожал плечами.
– Понятия не имею.
Я была уверена, что он лжет, но держался Микелотто очень уверенно. Я поняла: мои попытки вызвать его на откровенность ни к чему не приведут. Позже, в подземелье Кастель Сант-Анджело, даже под пытками он не сказал ни слова; и впрямь можно было поверить, что он в жизни не слышал ни о каком Чезаре Борджа.
– Во всяком случае, выглядит он спокойным.
– Да. Мне кажется, он уснул. Вероятно, лихорадка отступила. – Я коснулась лба Чезаре тыльной стороной ладони. Жара больше не было, как и липкой испарины. – Вы посидите с ним? Мне нужно покормить Джироламо. – После того как на моих глазах Доротею Караччоло разлучили с дочерью, я не хотела рисковать, чтобы кормилица хотя бы на один раз заняла мое место. Нас с сыном никто не разлучит.
– Посижу. – Микелотто улыбнулся, и вокруг его черных глаз проступили глубокие морщины. Интересно все-таки, кто эта Лючия? Впрочем, неважно. Ее здесь нет, а я есть. – Вы молодец.
– Вернусь, как только смогу.
Но получилось так, что я не вернулась ни в тот день, ни на следующий – у Джироламо появился жар, и я не решилась покинуть его. На третий день монна Ванноцца лично явилась, чтобы осведомиться о его здоровье и узнать, не нуждаюсь ли я в чем-то.
– Как герцог, госпожа? – выпалила я, пропуская мимо ушей ее вопрос. Это ведь у меня исцеляющие руки, не так ли? Разве могло мне что-то понадобиться для ухода за сыном? Кроме того, я была уверена, что горячие щечки Джироламо и капризное настроение означали, что у него режутся зубки. Кормилица Камиллы, вырастившая собственных пятерых малышей и вскормившая троих чужих, дала мне маленькое костяное кольцо, которое он сунул в рот и вроде бы успокоился.
