Проклятие королей - Грегори Филиппа

Первыми прилетают стрижи, потом ласточки и береговушки, и скоро у каждой стены дворца поднимается суматоха, они строят и перестраивают глиняные чашечки своих гнезд. Весь день птицы снуют между рекой и карнизами, останавливаясь только на крышах конюшен пригладить перышки; в своем черно-белом облачении они похожи на милых маленьких монахинь. Когда родители пролетают мимо гнезд, недавно вылупившиеся птенцы высовывают головки и кричат, широко открывая желтые клювы.

Нас наполняет летняя радость, мы ставим майский шест, устраиваем танцы в лесу, гребные гонки и состязания пловцов. Придворные увлекаются рыбалкой, у каждого молодого человека теперь есть удочка, и мы разжигаем костры у реки и велим поварам жарить улов в масле, в котелках на углях, и подавать с пылу с жару. Когда солнце клонится к закату и выходит маленькая серебряная луна, мы катаемся на барках, для нас играют музыканты, и музыка плывет над водой, пока солнце становится персиковым, а река превращается в дорогу из розового золота, которая могла бы увести нас куда угодно, и, кажется, прибой подхватит нас и увлечет за собой далеко-далеко.

Мы возвращаемся домой в сумерки, тихо напевая под лютню, не зажигая факелы, и серый вечер ложится на воду, ничто не тревожит летучих мышей, касающихся серебристой реки и снова взлетающих; и тут я слышу шум весел, раздающийся над водой, словно гром дальних пушек, и вижу, как к нам быстро приближается барка Монтегю, на носу и корме которой горят факелы.

Наши барки встают у причала, я велю принцессе Марии идти во дворец, думая, что встречу Монтегю одна, но в кои-то веки, впервые, она не идет с лицом обиженного ребенка, куда ей велено. Она останавливается, смотрит на меня и произносит:

– Дорогая моя, любимая дама-воспитательница. Я думаю, я должна встретить вашего сына. Думаю, он должен сказать нам обеим то, что собирается сообщить вам. Пора. Мне шестнадцать. Я достаточно взрослая.

Барка Монтегю стоит у причала, я слышу, как грохочут за мной сходни и выстраиваются почетным караулом гребцы, высоко поднявшие весла.

– Я достаточно смелая, – заверяет она. – Что бы он ни собирался нам сказать.

– Позвольте мне узнать, что происходит, и я тут же приду вам рассказать, – пытаюсь договориться я. – Вы достаточно взрослая. Уже пора. Но…

Я прерываюсь и делаю движение рукой, словно хочу сказать: вы так хрупки, так малы, как вы перенесете дурные вести?

Она поднимает голову и расправляет плечи. Она – дочь своей матери, так же готовится к худшему.

– Я все могу вынести, – говорит она. – Я вынесу любое испытание, какое пошлет мне Господь. Меня для этого растили; вы сами меня этому выучили. Скажите своему сыну, чтобы подошел и сообщил новости мне, я его будущий сюзерен.

Монтегю встает перед нами, кланяется нам обеим, ждет, переводя глаза с одной на другую: с матери, суждению которой доверяет, на молодую особу королевской крови, вверенную моему попечению.

Принцесса кивает ему, словно она уже королева. Поворачивается и садится в маленькой беседке, которую мы поставили, чтобы влюбленные наслаждались видом на реку в тени плетущихся роз и жимолости. Она сидит, словно это трон, а цветы, наполняющие ночной воздух ароматом, – королевский балдахин.

– Можете говорить со мной, лорд Монтегю. Должно быть, у вас страшные новости, если вы прибыли из Лондона и ваши гребцы так налегали на весла, а барабан так громко бил?

И, увидев, как Монтегю бросает взгляд на меня, принцесса повторяет:

– Можете говорить со мной.

– Я привез миледи матушке дурные вести.

Не думая, Монтегю снимает шляпу и опускается перед принцессой на колено, словно она – королева.

– Разумеется, – ровно отвечает она. – Я поняла это, едва увидела вашу барку. Но можете сказать нам обеим. Я не дитя и не глупышка. Я знаю, что мой отец пошел против Святой Церкви, и мне нужно знать, что случилось, лорд Монтегю. Помогите мне. Будьте мне хорошим советником, скажите, что произошло.

Он смотрит на нее, словно хочет ее пощадить. Но говорит – просто и быстро.

– Сегодня церковь сдалась королю. Бог один знает, что будет дальше. Но отныне король сам будет управлять церковью. Англии велено отринуть Папу. Он теперь всего лишь епископ, Римский епископ.

Он недоверчиво качает головой, произнося эти слова.

– Король сверг Папу, и теперь король подчиняется Богу, а церковь – королю. Томас Мор возвратил печать лорд-канцлера, ушел в отставку и отбыл домой.

Принцесса знает, что ее мать лишилась верного друга, а отец – последнего, кто мог сказать ему правду. Она молча обдумывает новости.

– Король присвоил церковь? – спрашивает она. – Все ее богатства? Ее законы и суды? Это делает Англию его полной собственностью.

Ни я, ни мой сын не можем сказать ни слова против.

– Это называют подчинением духовенства, – тихо говорит Монтегю. – Церковь не может принимать законы, не может преследовать ересь, не может платить Риму и получать из Рима распоряжения.

– Чтобы король сам мог вынести решение о своем браке, – тихо говорит принцесса.

Я понимаю, что она серьезно об этом думала, что ее мать наверняка сказала ей, какие изощренные меры приняли король и его новый советник Томас Кровель.

Мы молчим.

– Сам Иисус поставил своего слугу Петра править церковью, – замечает принцесса. – Я это знаю. Все это знают. Неужели Англия ослушается Иисуса Христа?

– Это не наша битва, – перебиваю ее я. – Это дело церковников. Не наше.

Ее голубые йоркские глаза обращаются на меня, точно она надеется, что я скажу ей правду; но она знает, что не скажу.

– Я в этом убеждена, – настаиваю я. – Это серьезный вопрос. Решать его должны король и церковь. Дело Папы – возразить, если сочтет нужным. Дело церковников – ответить в парламенте королю. Выступить должен Томас Мор, выскажется Джон Фишер, ваш наставник Ричард Фезерстон уже высказался, это дело мужчин, епископов или архиепископов. Не наше.

– Они высказались, – с горечью произносит Монтегю. – Церковники высказались сразу. Большей частью согласились, почти не споря, а когда дошло до голосования, не явились. Поэтому Томас Мор и уехал домой в Челси.

Принцесса встает с садовой скамьи, и Монтегю поднимается с колен. Она не принимает предложенную им руку, но поворачивается ко мне.

– Я пойду в часовню и стану молиться, – говорит она. – Я стану молиться о мудрости, чтобы меня направили в эти трудные дни. Хотела бы я знать, как должно поступить.

На мгновение она умолкает и смотрит на нас двоих.

– Я буду молиться за своего наставника и за епископа Фишера. Еще я стану молиться за Томаса Мора, – говорит она. – Думаю, он – тот, кто знает, как должно поступить.

Так кончилось наше беспечное лето, и вместе с ним хорошая погода, поскольку, пока принцесса молилась в личной часовне, перебирая четки и поминая свою матушку, епископа Фишера и Томаса Мора в обращении к апостолу Фаддею, святому лишившихся надежды и отчаявшихся, из долины натянуло тучи, река потемнела, а потом тяжелыми крупными каплями полил дождь; началась летняя гроза.

Ненастье длилось неделями, тяжелые тучи лежали над городом, и люди делались раздражительны и злы, утомившись от жары. Когда ночами тучи рассеивались, вместо знакомых звезд являлась бесконечная череда пылающих комет, летящих по небу. Народ смотрел на возмущенные звезды и видел знамена, стяги и безошибочные приметы войны. Один из прежних друзей Реджинальда, картузианский монах, сказал моему духовнику, что ясно видел пылающий красный шар, висевший над их церковью, и понял, что на них падет гнев короля, за то, что хранили пророчество, за то, что спрятали рукопись.

Рыбаки, приходившие с причала со свежей форелью, говорили, что в их сети попадаются мертвые тела, столь многие бросаются в поднявшуюся воду необычайно высоких приливов.

– Еретики, – сказал один. – Церковь бы их сожгла, если бы они не утопились. Томас Мор об этом позаботится.