Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Он и с Лилавати теперь старался быть приветливым, спрашивал, как у нее дела, иногда дарил улыбкой. Но никогда это не исходило от всего сердца.

Это было не то, о чем она просила богов. Она чувствовала себя обманутой, довольствующейся жалкими крохами, тогда как китайская девушка была осыпана всем тем, о чем Лилавати не только давно тосковала, но что ей полагалось.

Подлую игру затеяли с ней боги, хотя Лилавати делала все, чтобы склонить их на свою сторону.

С тех пор как ее родители умерли, у нее больше не было никого, кроме детей и Эмбун да горстки других женщин в храме Шри Мариамман, но им хватало и собственных забот.

У кого больной ребенок. У кого заячья губа. У кого нужда в деньгах. У кого злая свекровь.

Но не одиночество.

Лилавати растопырила пальцы на подоле своего дорогого изумрудно-зеленого сари и поразглядывала драгоценные кольца, поправила тяжелые браслеты, усыпанные самоцветами.

– Ты права, Эмбун, – ответила она с принудительным холодком. – Это тебя не касается.

Во все грядущие годы Рахарио будет вспоминать это время с Мей Ю как самое лучшее в своей жизни. Как самое счастливое.

Бурное время его юности, его молодые мужские годы отбушевали; кочевое существование подошло к концу в надежной тихой гавани. Лишь изредка он заглядывал в дом на Клинг-стрит посмотреть за порядком. Торговля золотом и драгоценными камнями, которую он взял на себя после смерти Висванатана, и без него шла привычным путем.

Он бросил якорь в обустроенном по-китайски домике, который построил на берегу реки.

Как пришвартованная лодка, он покачивался на реке своих дней, глядя с веранды домика на зимородков и стрекоз, когда Мей Ю дремала на его согнутом локте, а дитя под его рукой пиналось, будто пытаясь схватить его сквозь покров живота. Когда Мей Ю шила распашонки и башмачки, вышивая их драконами, лотосами и хризантемами, фениксами и головами тигра, он читал по-английски книгу. Иногда он откладывал ее и пересказывал Мей Ю истории по-малайски, массируя ее опухшие ступни; теперь ей были впору те шлепанцы, что он ей привез когда-то. Иногда она, кряхтя, присаживалась на берегу, когда он плавал в реке, и студила в воде ноги с разбухшими венами. Хихикала, когда он брызгался, выходя из воды и помогая ей подняться с ее тяжелым животом.

И когда им хотелось, будь то днем или ночью, они уединялись под шелковым балдахином новой кровати, рядом с которой стояла уже колыбелька, и любили друг друга, осторожно и нежно, укрытые бормотанием реки и шепотом сада.

Он и не знал, что жизнь может быть такой спокойной и мирной. Что счастье не обязательно должно быть опьянением, а иногда спокойно текущим потоком, который переполняет душу.

И он не испытывал нехватки моря; его мир состоял только из все выше вздымающегося небесного купола живота Мей Ю. Из медленно прибывающего океана под ним, пульсирующего в такт двух сердец, в котором росло и развивалось дитя, поторапливая день своего рождения.

Пустым взглядом Рахарио смотрел с веранды на реку. Глаза его горели; он не мог вспомнить, когда последний раз спал.

Сверток шевельнулся у него на руках; казалось, тельце, завернутое в платок, не весит и пары фунтов – возможно, потому, что сам он превратился в свинец. В камень.

Взгляд его опустился.

Шао дэ, – шепнула Мей Ю, увидев дитя. – Такая крошечка.

Она выглядела как морское существо, которое вынесло в этот мир волной. Преждевременно и все равно лишь после борьбы, которая длилась почти двое суток. Переливаясь из синеватого в пурпурный и бледно-розовый цвет, скользкая от крови и слизи. Сморщенная, как будто слишком долго проплавала в воде. Рот на раздавленном личике раскрыт в беззвучном плаче, который после шлепка повитухи перешел в тоненький, высокий звук.

Теперь, по прошествии нескольких часов, кожа ее приобрела цвет жидкого чая с толикой сливок. Глазки были зажмурены, но можно было предположить, что со временем они примут миндалевидную форму, наверняка такие же черные, как шелковистый пушок, покрывающий головку.

Его дочка.

Тихие шаги приблизились под шорох шелка и звон драгоценностей, и он поднял голову. Лилавати остановилась на изрядном расстоянии от него.

Они молча смотрели друг на друга.

Ее тело было намного сильнее, мощнее, чем тело Мей Ю, которое измучили и растерзали долгие родовые муки. Пока повитуха смазав руки маслом, не приложила дополнительные усилия, чтобы ребенок вышел.

Страдала ли так Лилавати когда-нибудь? Выдерживала ли она час за часом, плача и стеная, кричала ли до тех пор, пока не стало сил даже на крик, только на жалобный писк?

Этого он не знал, он никогда не присутствовал при этом и никогда об этом не спрашивал.

– Мне… очень жаль, – тихо сказала Лилавати. В голосе было искреннее сожаление.

Рахарио слабо кивнул. Разумеется, она знала. Кто-то из прислуги ей, должно быть, сказал.

– Скоро должна прийти кормилица. Я надеюсь, она здорова и окажется подходящей женщиной, молочной. Непросто было кого-то найти так внезапно. – Она тяжело вздохнула. – И я послала за священником в храм Тиан Хок Кенг. Я… я подумала, погребение должно быть исполнено по ритуалу ее родины. Разумеется, если ты не будешь против!

– Да, – хрипло выдавил он, язык будто из мертвого дерева. – Спасибо.

Они замолчали.

Щечки ребенка зарумянились; головка повернулась туда и сюда, налилась кровью. Открылась розовая почка ротика, издавая квакающие, отрывистые крики, которые рвали нити его сердца, которое, как ему казалось только что, было мертвым. Он неловко принялся качать дитя, похлопывая его снизу по спинке, как он это видел однажды у Лилавати.

Лилавати подошла ближе и протянула руки:

– Дай сюда.

Он невольно отпрянул, и ее глаза потемнели, обиженно и гневно.

– Я ничего ей не сделаю! Но ты же можешь ее уронить, ты ведь не знаешь, как обращаться с маленькими! – Испугавшись резкости в собственном голосе, она на мгновение замерла и добавила примирительно: – И вид у тебя такой, что ты еле держишься на ногах.

Он неохотно передал ей плачущее дитя и с удивлением смотрел, как она укачивает его на руках, нежно воркует и сует ему кончик мизинца, который оно тотчас же принялось жадно сосать.

– Как зовут-то тебя?

Смотри, Рахарио! Она красивая как роза!

– Ли Мей, – с трудом выговорил он.

Позаботься… позаботься о Ли Мей, хорошо?

– Ли Мей, – повторила Лилавати и тут же вплела это имя в свой ласковый шепот, купая в нем новорожденное дитя.

– Почему… почему ты все это делаешь?

Лилавати искоса взглянула на него:

– Ну уж не ради тебя! – Она перевела взгляд с ребенка на ее руках вдаль, на реку. – Мне знакома эта долина огня, крови и боли. Эта узкая тропинка между жизнью и смертью. Четыре раза я проходила по ней. Четверых детей я родила и одного похоронила.

Она опустила взгляд на Ли Мей. Лицо ее помягчело:

– Ни одно дитя не виновато в том, как его зачали и как родили. Каждое дитя заслуживает того, чтобы к нему были добры.

Удар хлыста, который он более чем заслужил; и когда умерла маленькая Кальпана, и когда ее похоронили, он был в море.

– Я унесу ее с собой, – прошептала она. – Я велела все приготовить: и колыбель, и распашонки, и пеленки. Попробуй уснуть.

Больше не удостоив его ни взглядом, она пошла, унося на руках ребенка.

Рахарио еще некоторое время стоял на веранде.

Мягко шевелились листья деревьев в дымчатой голубизне раннего вечера, спокойно и ровно текла мимо река Серангун. В саду царили тишина и покой. Как будто ничего не случилось. Как будто в этот страшный день не разрушился мир.

Он сомневался, что сможет еще когда-нибудь уснуть. Медленно повернулся и пошел в спальню.

Только сладковатый, медный запах крови напоминал о поле битвы этого дня.

Много сражений провел он, когда был молодым, убил нескольких человек, несколько раз уносил на себе тяжелые раны – от пули и от кинжала. Но удара такого жестокого, как от рождения Ли Мей, не было.