Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Кровь. Так много крови.

Алой, как анемоны на морском дне. Карминной, как сырое мясо. Темно-пурпурной, почти черной. Слишком много крови для такого небольшого, нежного тела, как было у Мей Ю.

Только когда он понял, что все кончено, он дал себя вытолкать вон из комнаты, с новорожденной девочкой на руках; может быть, он сам взял ее из колыбели, этого он не помнил.

За это время они все успели убрать, заново застелить постель, покойную обмыли и обрядили в халат из голубого шелка, который он подарил ей когда-то.

Казалось, в комнате все еще слышался отзвук ее голоса, истерзанного родовыми муками, обскобленного изнеможением жизненных сил. Она выглядела удивленной, несмотря на сомкнутые веки, как будто и сама не верила, что мертва. Белым как чунам было ее девичье лицо, ее еще совсем детские руки и ноги. Ее живот под шелком халата синим куполом возвышался, как небо над пустым, мертвым миром.

Дрожа, он опустился на кровать, вытянулся рядом с ней и обнял, омыл на прощание соленым морем слез.

За стенами дома шумели плотные потоки дождя, громко барабаня по крыше. Рахарио спустился по лестнице.

Все напоминало ему о Мей Ю, каждый шаг, каждый жест, каждый удар сердца. Дни напролет он тщетно прислушивался, не раздастся ли ее тонкий голосок, а ночами искал ее теплое тело. С каждым вздохом он чувствовал пустоту, оставшуюся после нее. Эта бабочка с железными крыльями – она оказалась слишком нежной, чтобы пережить рождение новой жизни.

Слишком кратким было его время с ней; чуть больше года провели они вместе, любовниками, от южного ветра одного года до западного ветра следующего.

Лилавати только что забрала Ли Мей у кормилицы и тут увидела его, стоящего в проеме двери, и помахала ему. Крупная крестьянка смущенно упрятывала в кебайю свою могучую грудь, из которой еще капало молоко. У своего толстенького сынка, который голышом ползал по полу, она отняла погремушку, которую тот радостно сотрясал, подняла его к себе на бедро и поспешно удалилась из комнаты, на ходу пробормотав приветствие.

– Она очень старается, – сообщила ему Лилавати, положив Ли Мей себе на плечо и похлопывая ее по спинке. Дитя причмокнуло и с бульканьем отрыгнуло захваченный при сосании воздух.

– Скоро ты будешь кругленькая, как колобок, да ведь, Ли Мей? И такая же прелестная. Разве нет, Рахарио? Взгляни-ка!

Лилавати повернулась вполоборота, чтобы Рахарио мог взглянуть на дитя, которое как раз присосалось к плечевому шву на ее чоли. Детское личико налилось, и теперь были видны темные миндалевидные глаза, сонно моргающие.

– Ты хочешь ее опять заб… что это? – Лилавати удивленно смотрела на бархатный мешочек, который Рахарио протягивал ей.

– Хочу поблагодарить тебя. За… все это. – Он сделал рукой неопределенный жест и снова протянул Лилавати мешочек, уже настойчивее. – Ты не хочешь взглянуть?

Ее глаза сузились.

– И я… я хотел просить у тебя прощения. – Его чуть не задушили собственные слова.

– Украшениями?

В том, как она подложила ладонь под головку ребенка, как опустила его на колени, чтобы баюкать, сказывались нежность и настоящая материнская любовь. Однако на ее лице отражались гнев и презрение.

– Я сказала тебе однажды, что я делаю это для Ли Мей. Не для тебя. – Ее взгляд скользнул мимо Рахарио. – Я очень давно поняла, что ты никогда не полюбишь меня. Давно с этим примирилась. Как и с тем, что у тебя есть другие женщины. Несмотря на это, я всегда пыталась быть хорошей женой. Я никогда не жаловалась тебе, никогда не вызывала на ссору. Ты отвечал мне на это лишь жестокостью или равнодушием. Как будто…

Что-то вроде всхлипа вырвалось у нее, и она пару раз сглотнула, прежде чем снова овладеть собой.

– Для тебя было как будто сущим наказанием быть женатым на мне. – Она вскинула подбородок и пристально на него посмотрела. – Есть вещи, которые нельзя простить. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь. Но если ты хочешь мне что-то возместить, лучше сделай это с детьми. Они тоскуют по отцу, который был бы для них чем-то бо́льшим, чем просто мужчина, зачавший их в грубом, бесчувственном соитии.

Лилавати повернулась к нему спиной и поцеловала Ли Мей в головку.

– Если ты и правда хотел бы этого… Дети тут рядом.

Как только он вошел в комнату, голоса детей оборвались.

Они замерли посреди движения, кубик для строительства еще зажат в поднятой руке, ложка, которой кормили куклу, застыла на полпути ко рту. Округлив глаза, они молча таращились на него. Почти испуганно.

Когда они успели вырасти? Феена с косой толщиной в руку и с тонкими изящными конечностями, умопомрачительно красивая: большие карие глаза и мягкие черты; должно быть, она уже почти в том возрасте, в каком Мей Ю тогда сняли с корабля. Из Харшада получился жилистый подросток, с открытыми, живыми чертами. Маленький оранг-лаут, весь насквозь, для которого наверняка главной радостью было бы выходить в море на парусной лодке и рыбачить.

Рахарио ни разу не подумал, чтобы взять его с собой. И чтобы послать детей в школу, научить их хотя бы читать и считать, а обо всем остальном заботилась Лилавати. Об этих детях, которые в такой же степени были его плоть и кровь, как и Ли Мей, но Ли Мей он брал из колыбели, когда она плакала, баюкал ее на руках и тихо говорил с ней, пока она не успокаивалась. Случалось, он ночь напролет носил ее по дому, пока она не накричится до изнеможения.

Стыд высосал все силы из его костей, вина и раскаяние повергли его ниц, и он зарылся головой в ладони. В ушах шумело и пульсировало, шепот детей он слышал будто издалека.

– Тебе грустно?

Он поднял голову. Черные неукротимые кудри, перед ним стояла маленькая Шармила, вопросительно устремив на него взгляд. В том, как прочерчивалась вертикальная складочка над переносицей и как был прорисован рот, как она вздергивала остренький подбородок, она была точной копией его младшей сестры.

– Да. – Голос его был тяжелым и вязким. – Очень грустно.

Девочка выпятила животик, задумчиво покусывая жемчужными зубами нижнюю губу. Она совершила над собой какое-то преодоление и протянула ему свою донельзя заласканную куклу. Губы его дрогнули – наполовину в улыбке, наполовину в усиленной попытке не сломаться перед детьми.

– Спасибо. Ты меня очень порадовала.

Он учащенно моргал, вертя в руках куклу, а когда Шармила неловко положила маленькую ладошку ему на голову, слеза скатилась из уголка его глаза.

Он робко улыбнулся дочке и осторожно взял ее за локоть. Шармила медлила, оглядывая его так основательно, как будто он был неведомым зверем, про которого не знаешь, можно ли его погладить или он укусит. И все же она сделала полшага к нему, потом еще шаг – и обняла за шею.

Рахарио задрожал, прижимая ее к себе, вдыхая ее аромат, который странным образом был ему незнаком, но и чужим тоже не был. Утешение, исходившее от этого маленького существа, одолело его, и он дал волю слезам.

Привлеченная смехом и радостными голосами детей, которые старались перекричать друг друга, тогда как в их хор вплетался бас Рахарио, Лилавати подкралась ближе и остановилась в тени дверного проема.

Прижав к себе куклу, Шармила сидела на корточках между коленей отца, а тот внимательно слушал, как Харшад объяснял ему, что они с Фееной тут строят. Глаза Феены недоверчиво вспыхивали; как старшая из них, она лучше была знакома с отцовским переменчивым настроением. Она знала, как опасно бывает поддаться радости, когда он с ними играл. Поскольку неизбежно последует горькое разочарование: видеть его несдержанным или гневным, а то и вообще подолгу не видеть. И тоска, которую Лилавати все же прочитывала в ее глазах, причиняла ее сердцу боль.

Боль, которая тут же смягчилась, когда Харшад, запрокинув голову, громко смеялся тому, что сказал Рахарио, а отец ерошил ему волосы. И уголки губ Феены тоже расползлись в улыбке, и она смущенно потупилась над кубиками, но то и дело с блаженством и жаждой поглядывала на отца.