Огненные времена - Калогридис Джинн
Мишель опустил взгляд. По правде говоря, все шло совсем не так, как надо: он был заинтригован и заворожен ее историей, особенно рассказом о ее инициации. Лишь выйдя из ее камеры, он осознал, что, по церковным меркам, это был откровенно сатанинский ритуал, – тем более, она открыто призналась в том, что ее предназначение заключалось в осуществлении сексуальной магии вместе со своим «господином».
И в то же время он был – и оставался – по-настоящему тронут рассказом о гибели ее бабушки. Он слишком хорошо знал, какие страдания пришлось вынести бедной женщине независимо от того, была она еретичкой или нет. И ему было совершенно очевидно, что Си-билль – то есть аббатиса – по-настоящему любила ее и до сих пор глубоко скорбела по ней.
Когда неожиданно вошел тюремщик и сообщил, что уже наступил вечер, а отец Тома давно ушел, Мишель быстро объяснил аббатисе сущность ее ереси и призвал ее покаяться и обратиться ко Христу. Она ответила ему молчанием.
Она долго молчала, не спуская с него своего магнетизирующего взгляда.
А потом сказала, что завтра будет говорить о своем возлюбленном. Мишель опять стал отговаривать ее, настаивая на том, что расследование касается только ее, и никого больше. Он пытался объяснить ей, что времени хватит только на одну историю.
Тогда она снова погрузилась в молчание и не произнесла больше ни одного слова.
И даже теперь, уйдя от нее, он испытал ту же странную смесь очарования и возбуждения, когда вспомнил, как она с самым невинным видом упомянула о «старом рыцаре», мелькнувшем в ее видении. Хотя она и родилась в крестьянской семье, но все же под Тулузой, а в Тулузе наверняка каждый слышал о рыцарях-тамплиерах.
«Жак», – так назвала она его.
Но ведь она наверняка слышала о казненном вожде этого ордена, о Жаке де Моле.
Из ее речей следовало, что орден все еще существует и она вступала с ним в сношение. Но это было чистой ересью, ибо тамплиеры практиковали самый порочный и ужасный вид магии. Во всяком случае, так провозгласил столетие назад король Филипп Красивый, и поэтому орден был запрещен, а де Моле, как и все те его последователи, что не успели вовремя покинуть страну, был сожжен на костре.
А еще она вплела в свою историю древнего вождя, носившего золотую корону… Медведь. Артос. Артур… В той легенде тоже была целая компания рыцарей…
В лучшем случае сумасшествие, в худшем – святотатство. И все же он ничего не мог с собой поделать: ее рассказ заворожил его…
С внезапным смущением он стал анализировать то, что услышал. Во всяком случае, из ее истории было ясно, что она была благородной женщиной и у нее было доброе сердце, не говоря о той решимости, которая заставила ее сменить жизнь крестьянки на жизнь влиятельной аббатисы. Она напоминала ему сбившегося с пути Савла, доброго человека, который всю первую половину своей жизни со всем рвением преследовал христиан.
Кто бы осмелился сказать, что ее нельзя обратить в истинную веру и что она не может стать такой же истовой служительницей Церкви, как святой Павел?
– Не могу сказать, как это прошло, – ответил он Тома, тщательно подбирая слова. – То, что аббатиса мне рассказывает, – это не столько признание, сколько сказка, рожденная безумным воображением. Но она призналась, что не является христианкой.
Он не стал упоминать о том, что намерен использовать это признание в доказательство того, что она – не вероотступница.
Отец Тома ободряюще хлопнул Мишеля по плечу:
– Продолжай свое доброе дело, Мишель. Если она почувствует, что может доверять тебе, она обязательно скажет что-то такое, что поможет осудить ее. Значит, я был прав, что верил в тебя. – Он помолчал. – А еще Риго сообщил мне, что кардинал Кретьен направляется сюда.
– Правда? – Мишель изобразил удивление таким необычным поворотом дела.
В общем-то, как глава инквизиции Кретьен мог лично следить за любым процессом. Кроме того, он был кардиналом, санкционировавшим арест матери Марии. И все-таки обычай требовал, чтобы делом занимался местный епископ – в данном случае Риго. Тома мрачно кивнул.
– Он прибудет послезавтра. Он… очень расстроен известием о том, что отец Шарль болен. А еще он хочет убедиться в том, что делом матери Марии-Франсуазы занимаются как следует. Во всяком случае, учитывая то, что волнения нарастают, Риго распорядился, чтобы казнь состоялась как можно раньше.
– Казнь… – потрясенно повторил Мишель. – Тома, неужели вы разделяете желание Риго проигнорировать требуемую процедуру расследования и приговорить узника еще до того, как его вина будет полностью доказана?
Тома презрительно поморщился:
– Ты глупее, чем я думал. Как могло случиться, что ты был воспитан Кретьеном и при этом остался совершенно наивным в отношении политической деятельности Церкви? – Он помолчал. – Ведь существует факт угрозы самому Папе, и это…
– Но это еще требуется доказать, – возразил Мишель.
Однако не успел он закончить фразу, как Тома громко воскликнул, заглушив последние слова монаха:
– Ты сделаешь так, как приказано, и признаешь ее виновной. В противном случае твое рукоположение не состоится. Ты понимаешь, что это будет означать?
Последовало долгое, тягостное молчание. Наконец Мишель опустил взгляд и произнес с фальшивой пристыженностью в голосе:
– Постараюсь закончить свою работу как можно быстрее.
Наступила уже глубокая ночь, когда пришел брат Андре. По его настоянию Мишель был вынужден перебраться в гостевую комнату, примыкавшую к комнате, в которой лежал отец Шарль. Конечно, там было намного удобнее, чем в монашеской келье. Бессонная ночь и пережитые потрясения лишили Мишеля всяких сил противиться этому удобству. Поэтому когда он упал на мягкую перьевую перину и мягкую прохладную подушку, то мгновенно заснул.
И увидел сон…
Он прижимался щекой к твердому плечу, покрытому пропахшей пылью шерстяной материей, а лицо было повернуто к загорелой шее, обвитой шнурком. И он обнимал эту шею своими руками – маленькими детскими ручонками. Он вдыхал странно знакомый запах пота, нагретых солнцем волос и лошадей. Сильные руки несли его по просторному каменному коридору, стены которого были завешены вышитыми золотом коврами.
Впереди шел слуга с мечом на боку. Неожиданно слуга остановился у высокой аркообразной деревянной, скрепленной железом двери и отодвинул тяжелую деревянную щеколду. Когда дверь распахнулась, он вошел первым, а потом дал знак человеку с ребенком на руках, что можно входить.
Там была женщина, придворная дама. Она тут же присела в поклоне, так низко склонив покрытую шелковой вуалью голову, что лица не было видно. В комнате стоял массивный стол, а вокруг него – высокие стулья. Убранство дополняли серебряные подсвечники, алые бархатные подушки и ковры, ковры…
Две открытые сводчатые двери вели в другие комнаты, но вошедших они не интересовали. Мужчина, державший на руках ребенка, обнял его покрепче и сделал шаг назад, глядя, как слуга вытаскивает из ножен меч, а затем осторожно открывает маленькую дверь, казалось, ведущую в какую-то каморку. Он нерешительно шагнул внутрь, а потом махнул рукой остальным, призывая последовать за ним.
Комната оказалась на удивление просторнее предыдущей. Стены в ней были выбелены, обшиты панелями, расписаны изящными бледными розами. Одна стена сплошь была увешена мотками толстых нитей алого, оранжево-желтого, синего и зеленого цветов. В углу стоял большой станок, на котором висел начатый ковер, изображавший женщин, снимающих с апельсинового дерева яркие плоды. Если бы не слабый запах крашеной пряжи, в комнате пахло бы чудесно: каменный пол был усыпан лавандой, мятой, розмарином и осыпавшимися лепестками алых и белых роз, стоявших в кувшинах.
А посреди всего этого сидела за прялкой женщина. Она не обернулась, когда они вошли. И никак не отреагировала на их вторжение, пока мужчина не произнес:
– Госпожа Беатрис, я принес нашего сына.
И она повернулась к ним. Ее пугающе равнодушное лицо осветилось радостью при виде сына. Она была красивой женщиной с безупречными чертами лица, как у римской статуи, и почти такой же, как у статуи, светлой и гладкой кожей. Золотистые волосы были заплетены в косы и курчавились у ушей, а глаза отливали удивительным синевато-зеленоватым светом. На ней была кремовая шерстяная рубашка, а поверх ее – шелковое платье цвета лаванды.
