Огненные времена - Калогридис Джинн

– С ведьмами? – вежливо переспросила Нана. – А я и не знала, что они обучились магии у тамплиеров! Я-то думала, что они унаследовали свою магию от язычников, живших еще до римлян.

– Какую-то часть – да, – согласился архиепископ. – Но женщины, – а большинство ведьм это женщины, – женщины непостоянны, а поскольку они непостоянны, то они переходят от одного языческого бога к другому, от одного заклятия к другому. Они с радостью впитывают магию откуда только возможно. Но источник всегда один: Люцифер. И он – их настоящее божество независимо от того, какими именами они его называют. И хотя тамплиеры предпочитали устраивать свои сатанинские оргии в чисто мужском обществе, тамплиеры и ведьмы имели и до сих пор имеют возможность… Как бы это выразить поделикатнее? Возможность взаимодействия.

Пока архиепископ говорил, отец Люка не отрывал глаз от тарелки и был поглощен едой. В конце же речи архиепископа он посмотрел ему прямо в глаза и сказал спокойным голосом, в котором не слышалось ни подтверждения, ни отрицания: – Воистину так.

Нана улыбнулась архиепископу и не ответила ничего, но Люк почувствовал, как она напряглась, и понял, что и она, и отец очень не любят этого человека. Но почему все они притворялись, что соглашаются с архиепископом, хотя на самом деле были совершенно с ним не согласны?

Но вот архиепископ неожиданно встал и пошел по огромному залу мимо участников пиршества, один за другим преклонявших перед ним колено. Поль де ла Роза шел рядом с ним. Нана и Эдуар следовали за ними на почтительном расстоянии, а Люк шел между ними, держась правой рукой за руку бабушки, а левой – за руку дяди.

От руки Эдуара исходили тепло и сила, а на лице лежал оттенок легкой печали, и Люк понял, что перед приходом сюда дядя нанес визит своей сестре Беатрис. Эдуар безмерно любил сестру и ее единственного ребенка. Зная это, Люк отвечал ему такой же горячей любовью.

Несмотря на печаль, прикосновение Эдуара всегда было одним и тем же – наполненным радостью. Не диким восторгом, а спокойным счастьем, незыблемым даже перед лицом трагедии, счастьем человека, который знает, во что он верит, и который верит во что-то чудесное и прекрасное.

Но сегодня даже эта радость была омрачена каким-то невыразимым словами ужасом – тем же ужасом, что исходил из мягкой ладони Нана. Они безупречно разыгрывали спектакль перед архиепископом и собравшимися за обедом гостями, но не могли обмануть ребенка.

Неожиданно они оказались на улице. Люк сидел перед отцом на золоченом седле, верхом на прекрасном вороном жеребце Поля. Где-то далеко впереди помощники усаживали архиепископа в великолепную четырехколесную повозку, деревянные части которой были обиты белой и золотой кожей с искусно включенными в обивку символами христианства и геральдическим знаком архиепископа – навершием его фамильного гербового щита. В качестве сиденья служил такой же белый, шитый золотом парчовый ковер и алые бархатные подушки, на которые и опустил свое слабое тело архиепископ.

Мимолетные образы: шумная городская площадь, гул тысяч голосов. Отец шепчет ему в ухо:

– Запомни навсегда все, что ты увидишь и услышишь. И пусть это в любых обстоятельствах напоминает тебе о том, что ты должен держать язык за зубами.

Подъем на деревянный помост, где их ждали четверо: два викария, монах и священник по имени Пьер Ги. Внизу помоста, на расчищенном участке посреди площади, стоят деревянные столбы, врытые в землю.

Небо – яркого голубого цвета, такого же пронзительного, как взгляд отца.

Дрожа и вцепившись в отцовскую руку, Люк смотрел на пламя костров, пламя цвета крови, пламя, которое превращало живых людей в обугленные, почерневшие головешки.

Люк отворачивал лицо в сторону, но отец, не произнося ни слова, всякий раз твердо брал мальчика за подбородок и поворачивал его лицо обратно.

Поэтому он все видел. И когда все они умерли, а жандармы кольями раскололи обуглившиеся тела на части, чтобы они догорели скорее, он вернулся с отцом и дядюшкой в замок, где их ждал скромный ужин. Он почти не мог есть, а потом его и вовсе стошнило.

Голова кружилась, и он чувствовал страшную слабость во всем теле. Свернувшись клубочком, он устроился на своем любимом месте – в кресле у окна в комнате наверху, откуда открывался вид на двор замка и на поля за его стеной. Солнце нагрело маленькую комнату, разделявшую покои госпожи и господина. И когда Люк задремал в этом кресле, он услышал спор между отцом и дядей Эдуаром:

– Но вы ничего не сказали мальчику.

– Он мой сын, Эдуар, а не ваш. И не ваших драгоценных тамплиеров.

Дядин голос стал тише, но все равно был слышен:

– Ради Бога, Поль! Что, если слуги услышат? Кроме того, названия не имеют значения. Я не в большей степени тамплиер, чем катар, мавр или христианин – может быть, един в четырех ипостасях, а может быть, я совсем не то и не другое. Правда – это правда независимо от ярлыка, который ты на нее навешиваешь. А правда заключается в том, что ваш сын…

– Мой сын, помните об этом… Вздох.

– Да, ваш сын, Поль. Ваш сын и сын Беатрис. И он не может избегнуть своей…

Папин голос, громкий от гнева:

– Вы хотите, чтобы он сошел с ума, как сошла с ума его несчастная мать? Или чтобы его зажарили, будто поросенка, как зажарили сегодня этих злосчастных идиотов?

Эдуар, спокойно:

– Без вашей помощи, брат, и без моей помощи он вполне может сойти с ума. И не имея рядом наставника, он может неосторожно продемонстрировать свой дар в присутствии опасных для него людей.

И – громче, потому что Поль что-то сказал, прерывая его:

– Да, да! Он одарен ничуть не меньше, чем его бедная мать, как бы трудно не было вам с этим согласиться.

Поль:

– Как вы можете утверждать это? Он не выразил это ни малейшим намеком…

– Вы не видели этого, потому что не желали видеть.

Последовала долгая пауза. Потом Эдуар сказал:

– Поль, отдайте мне мальчика. Позвольте мне обучить его. Здесь небезопасно, особенно в присутствии Беатрис, когда она в таком состоянии. Она служит ушами и глазами нашего врага, и чем дольше мальчик будет здесь оставаться, тем выше опасность того, что враг найдет способ через нее…

У отца неожиданно вырвалось глухое рыдание:

– Но как я могу позволить ему уехать, когда вижу, что сталось с его матерью? Скажите мне, чем заслужила она такое мучение? Я спрашиваю себя: может, это наказание, посланное ей Богом? Просто сумасшествие? Или…

– Не могу сказать, чем заслужила, – ответил Эдуар. – Но могу сказать, кем послано.

Он резко замолчал.

– Одним из нас, – сказал Эдуар.

Люк не понял, что значат эти слова, но по коже у него побежали мурашки.

– Одним из расы? Нет! Нет, это невозможно. Как мог человек столь одаренный стать таким негодяем?

– Но это случилось, Поль.

– Нет, нет. Это моя вина, повторяю! Мы оба подтолкнули ее, вы и я. Она всегда была очень чувствительной. Может быть, это вовсе не приступ. Она слишком чувствительна. И вы, как ее близнец, знаете это лучше любого другого. Я всегда делал все, что вы просили, что и вы, и она называли моим предназначением, – и посмотрите, к чему это привело! Все эти видения вкупе с магией и довели ее до сумасшествия.

Эдуар, пытаясь успокоить:

– Те, кто одарен больше других, подвержены и большему риску. Я должен был это почувствовать. Должен был понять, что собственный страх захлестнет ее. Я должен был запретить вам обоим действовать в мое отсутствие. Или по крайней мере должен был координировать день и час, когда расстояние нас разделяло. Все мы совершили ошибки – и вы, и Беа, и больше всех – я сам. Но Беа опирается лишь на свой дар. И иногда так случается, что наиболее одаренные впадают в безумие. Теперь я знаю, как мы могли предотвратить это. Чтобы подобного не случилось с мальчиком, его нужно должным образом обучить. Это его предназначение, Поль, так же как предназначением Беа было выносить его ради блага расы. Произойдет трагедия, если сейчас мы не…