Огненные времена - Калогридис Джинн

– Сибилла, – сказала она и протянула мне руку сквозь прутья решетки.

Я кинулась ей навстречу, взяла ее руку в свои ладони и села. И тут вдруг разделявшая нас решетка словно исчезла, и между нами не осталось ничего – ни расстояния, ни стен, ни даже разницы в возрасте, ни даже наших тел, в которые мы были заперты в этой жизни.

Слезы, которые я лила, стали горькими от соли и скорби.

– Но почему, Нони, почему? Почему ты лишила меня внутреннего зрения?

Все еще улыбаясь, она ответила:

– Дитя мое, зачем ты задаешь мне вопросы, на которые и без того знаешь ответ?

Это было правдой. Если бы я знала об опасности, то настояла бы на том, чтобы пойти с Нони в сад сеньора, и попыталась бы спасти ее. Я бы не разрешила ей взобраться на повозку, одной войти в эту тюрьму. И все же я продолжала настаивать:

– Но разве ты должна находиться здесь? Я могу привести сюда Жюстена и Маттелину, и мы найдем способ освободить тебя, мы найдем способ…

– Загляни в свое сердце, – сказала она и в тот же миг оказалась удивительно молодой, такой, какой она, должно быть, была в юности: с блестящими черными волосами, полными алыми губами, настоящей красавицей.

И я заплакала еще горше.

– Ах! – воскликнула Нони. – Тебе ни в коем случае нельзя ослушаться богиню. А ведь она уже сказала тебе, что должно произойти.

– Но я не перенесу, если тебя будут мучить! Наверняка, – прошептала я, – наверняка есть еще какой-то способ…

– Конечно, такой способ есть, и ты не хуже меня знаешь, куда ведет безопасный путь. Он неизбежно закончится смертью, деточка. Моей и твоей. Всех нас. Он приведет к истреблению всей нашей расы, а со временем и к уничтожению всего человечества. Как же нам жить после этого, зная, что несколько лет нашего счастья куплены такой страшной ценой?

И она положила свою теплую и твердую ладонь на мою мокрую щеку. Пойми, ее прикосновение не было сном, я действительно почувствовала его – так же реально, как чувствую сейчас боль от побоев и издевательств палача.

– Я счастлива своим выбором. Если честно, я сделала его уже в тот день, когда ты родилась, когда богиня показала мне, в чем мое предназначение и в чем твое. Тебя ждет судьба более суровая, чем моя, и сейчас ты должна научиться быть кем-то большим, чем просто человеком. – Она замолчала и отняла руку. – И ты должна найти твоего возлюбленного. Ибо только ты можешь спасти его от зла, которое ему угрожает, только ты сможешь научить его сделать то, в чем заключается ваше с ним предназначение. Соединившись, бог и богиня оказываются сильнее любой другой силы, и никакое зло не способно их одолеть. А теперь поспеши туда, куда ты идешь, – продолжала она, – и не возвращайся домой, ибо твоя несчастная матушка уже полностью в руках наших врагов и представляет для тебя опасность. Вся твоя магия уже не в силах спасти ее. С тобой, деточка, благословение богини и ее дары. В тебе они возрастут тысячекратно.

– Но я не могу оставить тебя в таких мучениях! – настаивала я, но напрасно.

Она уже покинула меня, и, проснувшись, я обнаружила, что сижу в темноте, прислонившись спиной к дереву, и колени мои усыпаны увядшими листьями.

Три дня я пробиралась по лесам, ориентируясь по солнцу и слушая подсказки собственного сердца. Говорят, что патриарх Иаков боролся с Богом, принявшим вид ангела. Что ж, в те дни и я некоторым образом боролась с богиней, сопровождая каждый свой шаг жаркой, лихорадочной молитвой. Я была похожа на просителя, цепляющегося за ногу своего благодетеля и не отпускающего ее до тех пор, пока не будет удовлетворена его просьба. Но Нони не являлась мне, и я совсем не чувствовала ее – должно быть, она применила магию, чтобы не растравлять мое горе.

Но это продолжалось только до вечера третьего дня, когда в полном изнеможении я заснула среди густой дубравы, а когда проснулась, сердце мое бешено колотилось, ибо на меня снизошло видение.

Я стояла посреди огромной площади в тени базилики Сен-Сернен. На площади была возведена насыпь, а на насыпи поставлены столбы. И к этим столбам вели закованных в цепи узников.

От ужаса у меня перехватило дыхание, но я была так потрясена, что не могла ни кричать, ни плакать.

Узников было несколько, я уверена в этом. И теперь я молю их души простить меня за то, что в тот жуткий день мое сострадание и внимание было направлено не на них. Ибо я видела только одного человека, бредущего в тяжких кандалах к последней точке своего жизненного пути: Нони.

Мою драгоценную Нони, лишенную жизни и красоты. В ее облике не осталось ничего от дородной матроны, которую я знала: теперь это была немощная старуха. Ее длинные блестящие волосы, чуть посеребренные сединой, были сострижены, и вместо них голову покрывала клочковатая шапка волос, почти полностью побелевших со времени нашей последней встречи. Почти все зубы у нее были выбиты, и щеки от этого впали, а глаза так заплыли от побоев, что она едва ли могла что-либо видеть. Не знаю даже, как я узнала ее, ибо даже тело ее полностью изменилось: ноги были согнуты, а руки повисли, как плети.

Все узники были в железных кандалах и скованы одной цепью. Охранники подгоняли их. Нони, самая слабая из всех, один раз не выдержала и упала. Охранник поднял ее на ноги, а потом так огрел по спине дубинкой, что она чуть не упала снова.

Когда ее наконец отцепили от другого узника и приказали встать на колени у столба, она опустилась с глубоким вздохом облегчения, словно большая часть ее страданий осталась позади, а то, что ждало ее впереди, было лишь чистой формальностью. Два палача ходили среди узников. Один из них подошел и к Нони. Ключом он разомкнул кандалы на одной ее ноге и придвинул ее к столбу так, что он оказался между ее голеней; после этого снова защелкнул замок. Ту же операцию произвел он и с цепями, сжимавшими ее запястья. Расстегнув кандалы, он отвел руки Нони за спину (при этом лицо ее исказилось от адской боли), а затем снова застегнул кандалы.

Это делало побег невозможным даже для сильного человека, но им этого было мало, ведь она могла потерять сознание или положить конец своим мучениям, наклонившись к огню и тем ускорив смерть. Чтобы предотвратить такой исход, палач привязал ее к столбу, несколько раз обмотав верхнюю часть ее тела веревкой. Теперь позвоночник ее был распрямлен, а это означало, что смерть наступит не сразу, а лишь после долгой агонии на костре.

Когда он покончил с этим делом, подошел второй палач и обложил мою стоящую на коленях бабушку сначала соломой и щепой, а потом дровами, чтобы костер загорелся быстро и огонь сразу стал очень жарким.

И пока он делал это, Нони начала сдавленно петь:

Слова были еле различимы, но, напрягшись, я услышала их. А она продолжала гордо повторять их – возможно, и как магическое заклинание, но совершенно точно и как заявление, ибо до сих пор она ни разу не имела возможности произнести эти слова публично, даже в собственном доме.

Наконец это поняла и толпа. Раздался недовольный гул. Кто-то швырнул камень, оцарапавший щеку Нони. Она улыбнулась, обнажив окровавленные десны, и слабым голосом продолжала петь:

Последовал второй камень, потом третий. Оба пролетели мимо. Жандармы угрожающе замахали мечами, и толпа мгновенно успокоилась, хотя кто-то продолжал еще негодовать, слыша столь нестерпимо святотатственные слова.

Но Анна Магдалена, казалось, их не замечала. Не прекращая пения, она подняла глаза к небу. И каким бы страшным ни было ее избитое лицо, оно, несмотря ни на что, светилось.

Потом она повернула голову к одному из священников, который сидя наблюдал за происходящим с ближайшей трибуны. Я пыталась разглядеть его лицо, но он был закутан в плащ и укрыт тенью.