Не уходи - Мадзантини Маргарет

Это она в первый раз что-то рассказала о себе.

Эльза вернулась, ее замшевый чемодан стоит на столике в прихожей, рядом лежат темные очки. Доносится запах английского жаркого с подливкой и звуки музыки, которую я узнать не могу, — она похожа на дождь, барабанящий по стеклам, на ветер, завывающий в ветвях. Не иначе как твоя мать купила новую пластинку. Стол в гостиной уже накрыт. На его столешнице вишневого дерева, широкой, как классная доска, сегодня вечером уже не громоздятся стопки книг и журналов, там стоит бутылка французского вина, голубая свеча и два бокала с длинными ножками.

Твоя мать стоит в дверях кухни.

— Привет, милый.

— Привет…

Она улыбается мне, она в косметике, волосы тщательно приглажены щеткой. На ней пуловер с короткими рукавами, цвета слоновой кости, и черные брюки, вокруг талии повязан кухонный фартук.

Я разливаю вино по бокалам и иду за нею в кухню, она следит за горелками, помешивает шумовкой в кастрюле.

— Как твоя поездка?

— Скукотища. Чин-чин!

Наши бокалы соприкасаются.

— Как же так?

— Они там все вышли в тираж.

Она поднимает брови, отпивает глоток, потом кладет шумовку и делает шаг ко мне.

— Мы еще не поцеловались.

Изогнувшись, я наклоняюсь к ее губам, она прильнула ко мне. Вся ее фигура словно бы выискивает в моих объятиях какое-то новое местечко. А может быть, все совсем и не так, просто она очень разочарована своей поездкой.

— Тебя что, уволили из газеты?

— Ну уж нет… А что, у меня вид безработной?

Я беру хлеб и начинаю его нарезать. Она стоит у меня за спиной, она, как всегда, эффектна, она привыкла наполнять своей персоной любые места, где появляется. Но теперь кажется чуть более отчужденной, какая-то необычная сдержанность чудится в ней, склонившейся над этой кастрюлькой, над этим жарким из барашка, которое она готовит с предельным вниманием. Мне нужно поговорить с нею, нужно сообщить, что я ухожу отсюда. Скоро я буду человеком уже не из этого дома.

Мы садимся за стол. А ведь и еда сегодня куда изысканнее, чем всегда…

— Я переложила пряностей, ведь правда?

— Нет, нет… Невероятно вкусно.

Рот у меня горит, я охлаждаю его глотком вина. Моя цель — побыстрее отобедать, усадить ее на диван и уведомить, как обстоят дела… только вот я не ожидал, что она окажется такой безоружной. Она и вправду наложила массу специй в это несчастное жаркое и теперь по-настоящему огорчена. Она невольно обнажает в себе что-то, что раньше хорошенько прятала, — может быть, она успела понять, что потеряла меня. Жаль, могла ведь спохватиться и пораньше. Сейчас уже поздно, эта неожиданная забота повергает меня в затруднение, она мне докучает. Бутылки французского вина и голубой свечи на столе недостаточно, чтобы все повернуть обратно. А нет ли у нее за душой и какого другого сюрприза для меня — там, за кашемировым ее пуловером цвета слоновой кости? Может, это она хочет меня оставить? Бокал Эльза прижала к щеке, вино колышется за прозрачным стеклом, окрашивая красноватым тоном ее нос и глаза.

Я поднимаю салфетку. Под ней лежит цветная почтовая открытка. На открытке изображен уголок старого Лиона с фигурами мужчины и женщины в национальных костюмах, они сидят перед какой-то дверью, и все это небесно-голубого цвета.

— Ты мне так ее и не послала.

— Я не успела.

Я машинально перевертываю открытку и читаю. Там два слова, там всего два слова, написанные шариковой ручкой.

— Что это такое? — беззвучно произношу я.

У Эльзы глаза окрашены в цвет вина, и вино, колыхаясь в бокале, кладет свои пурпурные отсветы на ее улыбку.

— То, что есть.

Я ничего не говорю, я только дышу, самое главное — правильно дышать… Я не двигаюсь, потому что, если я двинусь, я свалюсь, за что-нибудь задену и свалюсь назад, именно туда заталкивает меня ее улыбка.

— Ты рад?

— Разумеется.

На самом-то деле я не очень понимаю, где я нахожусь и что я по этому поводу думаю. Ее глаза почему-то заставляют меня вспомнить ту ночную автостраду, исчезающую на горизонте среди деревьев, среди бесконечных этих веток.

— Иду за карамель-кремом.

Я беременна — вот какие два слова написаны шариковой ручкой на оборотной стороне голубой открытки. Сейчас Эльза возится в холодильнике, а я сижу здесь, перед свечой, пламя которой не шелохнется — поднявшийся ветер не может с ним ничего сделать. Да, ведь это во мне неожиданно поднялся ветер, и глаза мне залепило пылью, и я почти ничего не вижу. Я закрываю глаза — и отдаюсь на эту муку. Думать мне ни о чем пока что не удается, думать слишком рано. Я в несколько приемов заглатываю пресловутый карамель-крем, потом вожу пальцем по тарелке, макаю палец в сладкую коричневую жидкость и сую его в рот.

— И когда же ты об этом узнала?

— Ты понимаешь, посадка запаздывала, я купила заглушки для ушей — я их забыла, — а заодно прихватила и тест на беременность. Тест так и валялся у меня в сумке, я пустила его в ход только сегодня утром, перед самым отъездом… Когда выскочил этот пресловутый шарик, я смотрела на него неизвестно сколько времени; такси ждало под окнами, а мне было никак не выйти из комнаты. Я хотела тут же тебе сказать, попробовала позвонить в больницу, но ты уже был в операционной. Потом я шла к самолету — и прикрывала живот рукой, боялась, как бы кто меня не толкнул.

Глаза у нее блестели, по щеке, рядом с бокалом, сползала слеза, пламя свечи подрагивало в стекле бокала, отблески воспринимались как ее эмоции. Первое упоминание о тебе, Анджела, я услышал без радости, горло у меня горело.

— Обними меня.

Я обнимаю ее и ищу успокоения, зарывшись лицом в ее волосы. Что же я теперь буду с нею делать? Поднявшийся ветер разметал все, чего я, как полагал, хочу. Я оказался просто отщепенцем, которого жизнь швыряет из стороны в сторону.

Я выпиваю рюмку виски, ветер успокаивается и позволяет мне добраться до дивана и даже на него усесться. Эльза сворачивается калачиком с другой стороны, пристраивает к спине подушку, снимает туфли. Пластинка кончилась, но Эльза поставила ее сначала, и опять звучит эта музыка, напоминающая журчание воды, наверняка она ее подобрала под свою беременность. Она теребит пальцами пряди волос, время от времени что-то говорит, но вслушиваюсь я в основном в длинные паузы между ее фразами. Она не отрывает от меня глаз; я не больно-то красив, и голова у меня давно не мыта, но она на меня смотрит как на чудо. Я ее оплодотворил, я смог изменить ее жизненные планы, и это должно ей казаться настоящим чудом. Она взвешивает наше будущее, прикидывает, какой она будет матерью и каким я буду отцом. Этими своими погруженными в мечту глазами, с небосклона своих внезапно возникших чрезвычайных полномочий она сейчас отводит мне в своей новой жизни какую-то новую позицию. И при этом ты, Анджела, уже присутствуешь среди нас. Выбрала бы ты меня в свои отцы, если бы знала, с какой душой я тебя встречаю? Не думаю. Не думаю, что я тебя заслужил. Ты была уже там, маленькой мушкой ты уже поселилась в материнском животе, а я не приветствовал тебя ни единой нежной мыслью — и не думай, что я просто забыл это сделать. Ты появилась в этом доме в тот самый вечер, когда я решил Эльзу оставить, и в один присест проглотила мою судьбу. Да, невинная моя мошка, о тебе я в тот вечер не подумал ни разу… О тебе, замешавшейся в кутерьму, затеянную нашими взрослыми сердцами, которые никогда ни в чем не уверены и не ведают, кто они такие, и чего они хотят, и куда их угораздит рвануться.

Ада стремительно вышла из операционной. Две медсестры бегом спешат за ней. Они открыли шкаф с запасными инструментами, я слышу, как звякнуло стекло дверцы. Я поднимаюсь — совершенно как автомат.

— Что там?

Ада бледнее бледного, она идет прямо на меня.

— Придется колоть адреналин, у нее плохая вентиляция легких, кровяное давление падает.