Река надежды - Мармен Соня
Отемин тоже не сводила глаз с платья, а вот Габриель, глядя на него, морщился. Изабель исподтишка наблюдала за сыном. Мальчик уже выразил свое мнение относительно их с Жаком союза одной-единственной фразой: «Не хочу больше никаких пап!» Как и приличествует воспитанному мальчику, своего будущего отчима он называл «мсье Гийо».
Детский плач отвлек всех от созерцания платья. Мари внесла в кухню Элизабет и Анну, которые громко требовали своих мам. Изабель взяла дочку на руки, и она моментально умолкла, едва завидев странное привидение посреди кухни. Юной индианке платье тоже очень понравилось. Она погладила дорогую ткань, полюбовалась вышивкой. Изабель догадывалась, отчего щеки девушки вдруг так разрумянились. Однако, по ее мнению, они с Фрэнсисом были еще слишком молоды для брака. Братья Макиннисы поселились в сеньории Сен-Валье, где для них нашлась работа на конюшне при женском монастыре ордена госпитальеров. Оставалось надеяться, что такое положение вещей чуть усмирит пыл Фрэнсиса и позволит ему собрать немного денег.
Микваникве выпроводила старших детей на улицу, на небывалую для начала мая жару. Их с Мунро присутствие радовало Изабель. Шотландец, такой неприступный с виду, не смог долго противиться ее настоятельным просьбам переехать с семьей в Бомон. Они с Микваникве обосновались в домике, расположенном в нескольких туазах от господского дома, в котором раньше была бочарная мастерская. Жак назначил Мунро управляющим сельскохозяйственными угодьями поместья, поскольку у него самого на все не хватало времени. Детям, которые любили друг друга, как брат и сестра, не пришлось разлучаться.
Мари обратилась к Изабель с вопросом, отвлекая ее от размышлений:
– Мадам, а цветы?
– Какие цветы?
– На церемонию! – уточнила Мадлен.
– Ой! – всплеснула руками Луизетта.
Никто не вспомнил о цветах. Правда, время сирени и яблоневого цвета еще не настало.
– У меня не будет цветов, Мадо!
И женщины с огорченным видом переглянулись.
Глава 20. Хранитель золота
Сквозь вуаль тумана просвечивало нечто округлое, похожее на глаз. Он подумал, что это, наверное, всевидящее око, неумолимое и беспощадное, смотрит на него в час Последнего суда…
Он дернулся, перекатился на спину. Что-то вонзилось в поясницу, причиняя острую боль. Он попробовал шевельнуть ногой, чтобы поменять положение, но стало еще больнее. С его губ сорвался стон. Дрожащей от холода рукой он ощупал свои наколенники – мокрые, жесткие. Потом попытался привстать на локте, но почти сразу снова упал на ложе из мертвой листвы.
Сил бороться больше не было, и он отдался во власть боли.
Он покачивался на спокойных волнах, где-то между завершением и бесконечностью. Слушал приглушенные звуки, ощущал запахи. В сознании теснились образы, но, прежде чем он успевал их уловить, они расплывались и исчезали.
Звуки обретали четкость, приближались. Голоса? Он попробовал шевельнуться. И вдруг легкий толчок извне пробудил в теле острую боль. Невыносимую, жестокую. Он закричал, попытался оттолкнуть прикоснувшуюся к нему руку.
Открыв глаза, он увидел двоих. Один, седовласый, был в круглой французской шляпе из черного фетра. Он заговорил на алгонкинском наречии. Но сознания достигали лишь обрывки слов. Нога? А что с его ногой?
Еще две руки принялись его ощупывать. Он протяжно застонал от боли. Но их это не остановило. Его ощупали, подняли, переместили. Перед глазами возникли искалеченные тела, отрезанные руки и ноги, догорающие в костре. Потом, словно наяву, он увидел пыточный столб. И закричал. Ему хотят отрезать ногу! Эти проклятые индейцы хотят лишить его ноги! Он выгнулся, попытался вырваться. Но чья-то рука вернула его в прежнее положение, и черные как ночь глаза под морщинистыми веками приказали ему угомониться.
Пахло сосновой смолой. Он чувствовал, как гибкие иголки покалывают ему шею. Пока повелительный взгляд сопровождал его, лишая способности шевелиться, двое других индейцев крепко привязали его ремнями к носилкам.
«Значит, им недостаточно ноги, они хотят заполучить все тело целиком!» – саркастически усмехнулся про себя раненый. Что ж, только тело они и получат. Что ценного осталось в этой презренной оболочке из плоти? Ничего. В голове у него царила пустота. Он ничего не знает, ничего не помнит…
Носилки поднялись, и теперь он смог рассмотреть своих незваных спутников. Ни одного знакомого лица… Одни смотрят равнодушно, другие – сочувственно улыбаются. Он увидел еще двое носилок. На первых лежала туша дикой козы, на вторых – тюки меха. Охотники… Эти люди – охотники, а он – их добыча!
Отряд двинулся в путь. Люди переговаривались между собой, сосновые ветки, из которых были сделаны носилки, то и дело чиркали по земле. Раненый понемногу приходил в себя, и одновременно с этим вернулась боль в ноге. Он стал смотреть на обрывки голубого неба, мелькавшие сквозь кроны рыжих вязов и черных ясеней. Смотрел пристально, чтобы забыть обо всем остальном…
Со вздохом он облизнул потрескавшиеся губы. Что-то теплое коснулось щеки, отвлекая его от созерцания. Рядом с носилками появилась пожилая женщина. Глядя на него с нежностью и состраданием, она поднесла к его губам флягу. Он стал жадно пить воду.
– Miigwech, – прошептал он.
Индианка-вескарини молча тряхнула седыми косами, и ее губы сложились в благожелательную улыбку, отчего морщины на щеках сразу разгладились.
Солнечный луч ослепил его, и он заморгал. Ощущая на лице тепло, он позволил воспаленным векам сомкнуться и погрузился в свой собственный мир. Ему было очень больно. Пронзительный крик орлана заставил его спутников замолчать. Вокруг головы вилась и жужжала муха. Он дал плавному движению носилок убаюкать себя.
Опираясь на трость, мужчина смотрел на вечернее небо и вдыхал прохладный воздух, пропитанный запахом водорослей, длинными темными гирляндами протянувшихся вдоль полосы прибоя. Скоро над городом поплывет сладкий аромат цветущих яблонь… Он буквально ощущал спиной вес камней, из которых были построены маленькие домики, жавшиеся друг к другу в поисках поддержки на слоистой прибрежной почве. Квебек великолепен! Квебек – царь на своем колониальном троне! Александрия французской Америки! Завоеванный город избавился наконец от пережитков войны, сбросил маску из сажи, чтобы предстать во всей своей красе.
Снова расцвела торговля, предместья наполнились моряками и ремесленниками. В деревянных домах поселились женщины и дети. Новый повелитель-Англичанин, хладнокровный и расчетливый, из окна, выходящего на роскошную улицу Сен-Луи, взирал на зарождение нового мультиэтнического общества, в основу иерархии которого был положен язык. Покоренным – помещикам, крестьянам и прочим – пришлось приспосабливаться к порядкам, которые ввели English establishement [214], и, когда нужно, переходить на чуждый им язык.
Запах пороха рассеялся, но канадцы, какими бы послушными они ни казались и сколь бы медоточиво ни улыбались своим завоевателям, тяжело переживали унижение. Даже если англичане и не превратили Новую Францию в новую Акадию и не предали ее огню и мечу, как Хайленд, они нанесли жестокий удар. Такое забудется нескоро… Сколь сильной ни была бы буря, корни, глубоко ушедшие в землю, ей не вырвать!
Колокольный звон разнесся над водой, ненадолго заглушив громкий гул порта. «Всем, кто работает в порту, пора по домам», – подумал Александер, скользя взглядом по слегка покачивающимся оголенным мачтам, которые, казалось, звали его в дальние страны.
К берегу приближались шесть барок, груженных пассажирами, домашним скотом, тюками и бочками. Бриг из Саутгемптона, лишившийся бизань-мачты, бросил якорь еще час назад. Портовый инспектор только что покинул это судно. Судя по всему, случаев лихорадки на борту зафиксировано не было. Скоро на берег сойдет толпа суетливых матросов и растерянных пассажиров. Нужно было разгрузиться еще до наступления ночи и прихода мародеров, которые являлись вместе с темнотой.
