Анна Михальская - Foxy. Год лисицы
– Чтобы не уезжать из Москвы вот так, надолго. Не переселяться, – подтвердила из кухни Донна.
– Спасибо. Спасибо вам. Только… Нет, это невозможно. Я не смогу снова… Боюсь, что я сюда больше не приду. Вообще никогда. Если вы это сделали для меня – это так… Это прекрасно, Донна. Саша… – И она опять отвернулась к реке.
За обедом и чаем говорили о другом. Ясно было, что гнездо в высотном здании на горах пока опустело.
Они отвезли ее назад, в маленький дом под елями. Ветер глухо шумел в черных кронах, а листья дуба на опустевшей до весны площади биостанции звенели и бились друг о друга, словно листы старой железной кровли.
Что-то неспокойно им было в ту ночь. Ветер с реки, хоть и тихо, но все-таки погромыхивал чем-то под крышей. Так уж, наверное, был устроен этот дом. И они снова вышли в темноту, навстречу ветру, и скоро уже стояли напротив храма. Огромный купол, подсвеченный снизу, казался призрачным. Или вовсе не казался? Ведь не так уж давно его тут и не было… Может, его и сейчас нет?
– Знаешь, а я ведь получила то, о чем так просила, – сказала Донна.
– Когда просила? Ты о чем?
– Когда все по очереди обидели меня. Так обидели, что… Ну, так, как только один раз в жизни можно кого-то обидеть. А вот мне досталось таких обид не одна. Много.
– И я тебя обидел. Я знаю, – сказал Саша. – Прости меня. Сможешь?
– Ты? Да нет, не обидел. Бог с тобой! Я сама тогда уже была хороша. Стала отвечать на первые обиды, так и до тебя ниточка дотянулась.
– Первые?
– Сначала отец. Бросил, и как-то очень обидно. Мог бы хоть поговорить… Вот от этого я заболела. Нет, даже раньше обидел. Много раньше. Обещал купить собаку – и не купил. Пятого апреля. Тогда мне было всего пять. И я не обиделась, просто мне было очень больно.
– Бедная моя девочка…
– Да ну тебя! Я серьезно.
– Прости.
– Потом – мать. Не буду уж говорить, не хочу. Потом еще и еще… Когда я с тобой встретилась – то есть не по-настоящему, а в предыстории, понимаешь? В прологе? – я уже сама стала обижать. Всех, кто подвернется. И так хотела свободы. Только свободы. Ну, ты знаешь, каким путем, я тебе рассказывала. Что ж – вот она, моя свобода. А все ты!
– Я? А я-то тут при чем? Просто ты очень талантливый человек. Волевой и талантливый.
– Ну, это все спало. Точнее, сидело где-то внутри и мучило меня, а вырваться не могло. Только когда я тебя полюбила, освободилось.
– Когда? Когда это было, Донна?
– После лестницы. В музее, когда ты меня чуть не сбросил, отца своего от меня защищал и обещал убить. Я потом шла по переулку, и – знаешь? Я точно помню! Я проходила под лиственницей у выхода из музея – ну, под длинной веткой, это дерево ее высунуло и простерло над тротуаром, и я под ней шла. И в это мгновение – всего миг, меньше секунды, наверное, я поняла: люблю!
– Ты хочешь сказать, что полюбила меня, когда проходила под веткой?
– Ну да.
– Как странно!
– Да нет. Что тут странного. Странно другое. Еще по дороге домой из музея, уже после ветки, я решила тебя разыграть и придумала эту мистификацию с Marie de France. Пришлось писать стихи – и тут я поняла: могу! До этого я писала какие-то пошлости, но это была совершенная графомания, полная. А тут вдруг… Пришла любовь – и я поняла: могу! Ну, вот так все и получилось. Это любовь.
– Милая…
– А ты? Что эта любовь для тебя, ты думал? Что она тебе принесла? Мне – свободу, а тебе?
– То, что мне нужнее всего.
– Что? Что?
– Тебя. Нет, подожди… Это слишком общие слова для умного человека. И честного. Да, я тоже получил то, что хотел. Сам того не понимая. Особый дар, именно для меня, – знание. Знание, да. Я научился отличать подлинное. Истинное. Видеть красоту. Теперь я смогу быть ученым, я думаю. Пойми, цель у меня всегда была, и я очень самодовольно и очень… напористо работал. Мне все было интересно. Больше всего – я сам. Но чего-то главного не хватало… А теперь внутри этот огонь… Он все оживляет, будто высвечивает любой предмет. А сам я уже не важен. Я только инструмент этого знания, а не цель. Вот такая любовь…
– Любовь…
– Да, любовь… Так вот что я тебе хотел сказать. Послушай. Я узнал очень важную вещь про любовь.
– Да неужели? – Она рассмеялась.
– Да. И не смейся. Я знаю теперь, что такое эти три сущности – Вера, Надежда, Любовь.
– Ну и что же, по-твоему?
– А вот что. Каждая из них есть сочетание двух других. Любовь – это Вера и Надежда…
– А Надежда – Любовь и Вера… Да!
– Да! Потому что Вера – это Любовь и Надежда. Вот как!
– Прекрасно! – Она снова рассмеялась, от радости. – Красиво! Очень!
– А главное – это правда. Красота и правда. Вот оно, счастье, а?
– Да, – печально сказала Донна. – Да… Наверное…
Так печальна могла быть только та, что вознеслась сквозь сферу огня и познала всемирный закон любви, о котором Дант сложил первую песнь «Рая». Так печальна была его мать. Все-таки они были удивительно похожи…
– Странно, – сказал юноша, – в «Божественной комедии» все читают «Ад». Первую терцину знают многие. А вот что до «Рая»… Ты помнишь, чем кончается все?
– Что «все»?
– «Рай» и, соответственно, весь божественный текст?
– По-моему, ты меня с кем-то перепутал. Я ведь читала другие книги. Романы. А так – я ведь не очень начитанная девочка… Мало что знаю.
– Ах, ты… лиса! Ну, тогда слушай:
Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий,
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
– Да, – отозвалась она быстро, – «Любовь, что движет солнце и светила»… И ведь это последняя строка! Последняя!
* * *«Почему моя жизнь пресна, как вареный рис? Почему каждое утро у меня болит голова? Почему я не могу написать ни строчки, а вместо сердца у меня мобильник? Да, мобильник, хотя я знаю, что ты никогда ничего мне не напишешь. И не позвонишь никогда».
Так думал Александр Мергень, мысленно разговаривая с Лизой.
Он все время говорил так с Лизой. А кто мог теперь этому помешать? Она была в нем самом – и для всех, кроме него, невидима. В этих беседах Лиза то послушно соглашалась, то решительно возражала, иногда не отвечала, иногда плакала. А иногда – всегда в его снах – она улыбалась.
И ради этой ее улыбки он все чаще стремился лечь на диван, закрыть глаза и уснуть.
Больше он не хотел ничего. Нельзя же желать невозможного?
«Знаешь, – говорил он ей, – я ведь и впрямь получил, что хотел. То, о чем так просил судьбу, так молил – меньше года назад… Подумать только, года не прошло!
