Анна Михальская - Foxy. Год лисицы
«Он!» – Лола уронила сумку. Алису она не узнала.
«Она!» – понял Саша Огнев и обнял свою Донну.
Алиса вздрогнула, будто повеяло холодом, и сказала привычно:
– Мадемуазель? – хотя была в родных Текстилях, где привыкла к другому, типа: «А это что за зверь? Подруга, ты чья? А ну, вали отсюда!»
– Я – Алиса Деготь, хозяйка этой квартиры, – продолжала она улыбаясь. – Вы не скажете, как ваше имя и нельзя ли поговорить с моим отцом? Он тут остановился, просил за ним зайти. Он еще здесь или мы разминулись?
Лола пробормотала что-то невнятное. Парень почему-то не смотрел ей в глаза, как прежде, на лестнице Сорбонны, а обнимал рыжую молодую даму – так Ло пришлось определить это недоступное и прекрасное, безусловно светское создание. Все пропало, – думала она. Ведь такие вещи понимаешь сразу.
– Разрешите, мы войдем? – сказала наконец Алиса, устав стоять на пороге. – Я хотела показать Саше свой родной дом.
Ло оставалось только посторониться. Из коридора, где она опустилась на шаткий стул у зеркала, все было отчетливо слышно. Да от нее никто и не пытался ничего скрыть. Даже напротив.
– Вот он, мой диван, – говорила дама. – На нем я пролежала весь тот год, что болела. Книг у меня нет, все брали в библиотеке. Ложись сюда, головой в угол. Смотри, отсюда видно окно, а в него – кусок стены, дерево – это ясень, еще вон тот скат соседней крыши и немного неба. Утром мелькают тени птиц, ночью встает месяц, и у самого его уголка – одна звезда, словно родинка у прекрасных губ. Вот и все. Собственно, здесь нечего больше показывать. Я сюда никогда не вернусь.
– Мадемуазель? – позвала она громко.
И Ло послушно возникла в дверном проеме, словно служанка.
– Мадемуазель, вы можете распоряжаться этой квартирой так, как условились с отцом. Мы с ним увидимся сейчас в другом доме, встреча уже назначена, и я подтвержу свое решение. Скажу, что познакомилась с вами и не против, чтобы вы тут… остановились, жили, посещали… Ну, словом, как вам и ему будет угодно. И удобно.
И, странно улыбаясь – то ли коварно, то ли смущенно, – она попрощалась, Саша – теперь Ло знала его имя – откланялся и вышел следом. Дверь захлопнулась.
Только тогда барышня поняла, что это была за улыбка.
Рыжая дама улыбалась торжествующе.
* * *В вагоне метро, быстро миновав заплеванные остановки, ларьки и рынки своей родной стороны, Алиса сидела рядом с Сашей. Он был задумчив и молча держал ее за руку. «Вот и прекрасно, – думала Алиса. – Но как же все складывается! Нет лучшего сценариста, чем сама жизнь… Пусть эта девочка займет мое место – оно и в самом деле ее, не мое. Пусть поживет на свалке жизни, среди крыс, не все же там, на высотах». Впрочем, Алиса не знала подлинного имени дома Мергеня – «Унитаз». А знала бы, так еще больше удивилась бы судьбе – непревзойденному мастеру сюжетов.
Они встретили Джима у подъезда «Зоны К» – он ждал их на лавке. С юго-запада задувал ветер, гоня над рекой рваные тучи, и в просветы проникали бело-золотые лучи далекого ноябрьского солнца.
– Что с тобой? – спросила дочь. – Ты не заболел? Замерз? Нет? Красный какой-то…
– Здоров, как никогда. Только очень… Ты понимаешь, трудно выразить… Сам не понимаю. Побродил тут вокруг, пока вас дожидался, – дошел до Панорамы, посмотрел сверху на город, на реку, прошелся по аллеям… И вот – взволнован, очень взволнован. Так давно здесь не был – на Воробьевых горах, у этого здания… Да и был ли когда? Уж и не помню. Другое вспомнил, Алиса. Другое… И так ясно!
– Ну, пойдем, расскажешь. Будем пить чай, и расскажешь. И про твои планы. Не слишком резко изменились, а? Что случилось?
Они пили чай за круглым дубовым столом, из фарфоровых чашек начала века – самого короткого, Серебряного.
– Так что ты вспомнил? – Алиса уже рассказала о сюрпризе в Текстильщиках как о совершенном пустяке и готова была перейти к главному. К тому, что для нее было главным. И для отца, она знала.
– Вспомнил, когда у себя в Люблино голубей гонял, парней видел из МГУ. Студентов тогдашних. Видел, да, именно видел. Они с нами не якшались. Другая была компания. А я смотрел на них, смотрел… Что-то теперь с ними стало?
– Кто знает, – протянул Саша. – Это по факультетам. Кто с естественных, вот как мои родители, почти все в науке. Кто не спился, не пустил себе пулю в лоб, не помер от сердца, – те в науке. Даже кто уехал. А кто с гуманитарных – там другое.
– Ну, да ладно. Не в этом дело.
– А в чем? – спросила Алиса.
– Я приехал с деньгами. Хотел купить дом. Ну, то есть дом – отдельный. С участком. Поместье. Маленькое поместье. Сначала – в Штатах. А потом понял: только в Москве. Приехал, подумал – вижу, мне нужна квартира. Поместий в Москве мне не надо. Это мне не по деньгам. Но самая лучшая квартира в самом лучшем доме Москвы – годится. Да, только в этом городе, ведь здесь я гонял голубей на окраине – в пыльной, грязной, блатной дыре, в Люблино. Не в Америке же!
– А я уже купила, – не выдержала Алиса. – Только что!
– Ты?! А, ну да, конечно, у тебя гонорары… Почему бы и нет… А где?
– На другой стороне реки, на набережной. Отсюда, из кухонного окна, крышу видно. Хочешь посмотреть?
– А то?
И они пошли в кухню. Джим увидел наконец крышу, и, кажется, ту самую, которую ему показывали.
– Здорово, – сказал он, не отрываясь от вида за окном. Тучи неслись быстро – медленнее, чем в Париже, но все же летели, а не висели над рекой. Темным золотом вечности отсвечивал в последних закатных лучах купол храма. Вся Москва лежала у ног.
– А тут кто живет? Родители?
– Мать здесь жить больше не будет, – ответил Сашка. – Не хочет. Отец – тоже. Они ученые, один в Костромской губернии – по волкам, другая теперь в Звенигороде – по лисицам. А вообще это прадеда квартира. Моего прадедушки. Ну, и прабабушки. Потом – отца с матерью.
Джим молчал. Смотрел вниз, на город.
– А продайте ее мне, – сказал он тихо и напряженно. Видно было, что он не шутит. – Это как раз то, что мне надо. Самый лучший дом Москвы. Царь домов. Знаете, была когда-то такая детская игра – «царь горы»… Я тут себя чувствую выше всех, как на крыше мира. И вокруг – все эти парки… Райский сад.
– И хотели бы – не сможем. – Сашка развел руками.
– То есть?
– А она не наша. Ведомственная. Принадлежит университету.
– Так теперь же все давно приватизировано!
– Только не у нас. Приватизировать, менять, продавать – все запрещено. Можно только жить. Вот так.
– Жить? До каких пор?
– А пока все не помрут. Дальше как будет, не знаю, но пока так. Может, ее завтра отберут, а родителей переселят. Они этого боятся с тех пор, как я себя помню.
– Лет двадцать уже?
– Я себя помню лет с двух. Шестнадцать, значит.
