Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя

Паника. Страх. Отчаяние. Боль. Унижение.

Захлестывают, топят, не дают дышать. Я цежу воздух сквозь плотно сжатые судорогой губы, но в легких все равно пусто.

Мне кажется, что я умираю. Медленно. Мучительно.

— Крис? Что случилось?

Резкая вспышка света от включенной лампы режет по глазам. Я вскрикиваю, закрываясь руками.

— Выключи! Выключи свет! Убери!

Вадим слушается. Свет гаснет, комната снова погружается в полумрак. Я слышу его шаги. Он подходит ближе. Я чувствую его запах. И от этого становится еще хуже.

— Крис, — он пытается дотронуться до моего плеча, но я отшатываюсь, как от огня.

— Не трогай меня! — шиплю и забиваюсь дальше, почти что в обивку. — Уйди! Оставь меня в покое!

Он отходит. На несколько шагов. Я слышу, как достает воду, наливает воду в стакан. Потом снова подходит, но уже не так близко. Протягивает его мне.

— Выпей. Тебе станет легче.

Я смотрю на него сквозь пелену слез. Его лицо в полумраке кажется незнакомым. Чужим. Но в его глазах нет ни злости, ни раздражения. Только какая-то растерянность?

И еще… беспокойство?

Дрожащей рукой я беру стакан. Вода не холодная, но все равно обжигает горло. Пью маленькими, судорожными глотками.

— Уйди, — повторяю, когда стакан пустеет. Собственный голос кажется мерзким — слишком сухо и до противного безжизненно. — Пожалуйста, Тай. Просто уйди.

Он смотрит на меня долго, потом вздыхает. И садится на пол напротив меня. Между нами — пара метров пустого пространства. Он опирается спиной на стену, вытягивает свои длиннющие ноги.

— Я никуда не уйду, Крис. — Его голос спокойный и твердый. — Тебе что-то нужно? Вызвать врача? Позвонить кому-нибудь? Принести плед?

Мотаю головой, стараясь одновременно незаметно вытереть с лица слезы.

Хочу закричать, чтобы он убирался к черту. К своей Лоли. К кому угодно. Но сил нет. Я просто лежу, обхватив колени, и смотрю на него. И мне все еще больно от его присутствия. Но одновременно… одновременно это каким-то странным, извращенным образом успокаивает. Он здесь. Он большой. Сильный. И даже если он любит не меня, а какую-то другую, он все равно здесь. Рядом. И это дает мне силы дышать.

Я не знаю, сколько мы так сидим. Минуты? Часы? Время теряет всякий смысл. Я просто смотрю на него, а он — на меня. И в этой тишине, в этом молчаливом противостоянии есть что-то такое, чего я не могу понять. Что-то, что одновременно пугает и притягивает.

Постепенно дрожь утихает. Паника отступает, оставляя после себя только тупую, ноющую боль в груди. И дикую усталость.

Я чувствую, как смыкаются веки. Я борюсь со сном, но он сильнее.

Последнее, что я помню — это как Вадим осторожно, почти невесомо, берет меня на руки, как маленького ребенка, и несет в спальню. Как укладывает на кровать, накрывает одеялом. Я хочу что-то сказать, но губы не слушаются. Я просто проваливаюсь в темноту.

И в этой темноте его нет. Он не ложится рядом.

Глава сороковая: Хентай

Утро ни хрена не доброе. Я поднимаюсь в шесть, чтобы успеть сходить в зал.

Так что это вообще не утро, а какое-то недоразумение, особенно после такой ночи. Голова гудит, как будто всю ночь тусил в клубе как в годы отвязной молодости и первых дурных денег. Хотя прошлой ночью реально почти и не спал. Лежал на диване в гостиной, прислушиваясь к дыханию Кристины из спальни. Прикидывал, куда бежать и что делать, если с ней снова случится что-то такое.

Я не большой знаток всей этой психологической лабуды, но что-то похожее было и у Стаськи. В первые недели после того случая в аэропорту. Она тоже начинала кричать на ровном месте и отчаянно, как мышонок, пыталась найти любой подходящий угол, чтобы забиться туда и дрожать в одиночестве.

Из-за чего моя дочь стала такой — я в курсе.

А вот что случилось с Кристиной?

Сейчас она сидит рядом в машине, которая везет нас в аэропорт, и молчит. Смотрит в окно на просыпающийся Нью-Йорк, но я уверен, что ни хрена она там не видит. Слишком пустое у нее лицо. Очевидно отстраненное. Это точно не та Барби, которая вчера готова была сожрать меня в лифте и таскалась с плюшевым зайцем, как пятилетний ребенок.

Эта — как будто чужая. Разбитая.

Я заметил, как она изменилась, почти сразу, как только ее разбудил. Улыбается через силу, как будто ей за это платят, и то — хуево платят. Обычно липнет как банный лист, ищет любой предлог, чтобы дотронуться, прижаться. А сегодня даже пару раз дернулась, когда я случайно коснулся ее руки, помогая сесть в машину. Как будто я ее обжег.

Поэтому я дал ей пространство. Не трогаю. Не лезу. Просто наблюдаю.

Перед глазами снова проносится вчерашняя ночь.

Этот животный, первобытный страх в ее глазах, когда она кричала, чтобы я выключил свет.

Я на мгновение, блядь, реально не знал, что делать. Я, который всегда все контролирует, который всегда знает, как разрулить любую ситуацию, — я просто стоял и смотрел, как ее ломает, и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Испугался? Да, хули там скрывать — да, испугался. Испугался, что ей будет слишком больно. Что даже если в теории я знаю, что делать — это окажется недостаточно. Что она сломается окончательно — прямо у меня на глаза.

В самолете Крис забивается в угол кресла, достает все ту же дурацкую книжку в розовой обложке и… начинает читать вслух, записывая себя на телефон.

На секунду — даже меньше — ловлю себя на мысли, что это может быть осложнением вчерашнего приступа. И еще пару секунд о том, что ни хрена о ней не знаю, кроме каких-то общих вещей и рассказа о ее семье, который вчера буквально вытащил из нее клещами. То, что она всеми силами старалась избегать конкретики, считывалось так же легко, как и ее сегодняшнее желание отгородиться от меня бетонными стенами и колючей проволокой.

— Крис, это что за новый перформанс? — спрашиваю, стараясь придать голову максимальную нейтральность.

Она вздрагивает, как будто забыла, что я рядом. Поднимает взгляд — пустой, без привычного огня.

— Это для Маруси, — снова утыкается носом в книгу. Переворачивает страницу. — Ну, для каракала. У тебя на конюшне. Николай Викторович обещал ей включать. Я думаю, так она быстрее привыкнет к моему голосу. Может даже даст себя погладить когда-нибудь.

Блядь. Она серьезно? Читает книжки дикой кошке, которая ее при первой же возможности сожрет вместе с этой розовой макулатурой. Но что-то в ее голосе, в этой странной, почти детской заботе, заставляет оставить свои комментарии при себе. Пусть читает. Если ей от этого легче — пусть хоть «Сто лет одиночества» начитывает.

Только бы больше не плакала.

Я отворачиваюсь к иллюминатору. Перелет до Калифорнии займет около пяти часов. Пять часов в замкнутом пространстве с женщиной, которая вчера призналась мне в любви, а сегодня смотрит, как на пустое место. Иронично.

Идея выкупить дом в Палос-Вердес заранее, не дожидаясь прописанных в контракте четырех месяцев, пришла спонтанно. Еще когда я только предложил Крис поехать со мной в Нью-Йорк. Захотелось… чего? Чтобы у нас было место, где мы могли бы побыть вдвоем. Без этой вечной офисной хуйни, без посторонних глаз, больше, чем день и ночь. Посмотреть, как ей будет рядом со мной в такой, типа, почти семейной обстановке. Даже если всего на три-четыре дня. Проверить: себя, ее, нас. А теперь кажется, что мое присутствие только будет ее раздражать. Что эта поездка — ошибка. Возможно, не стоило вообще сюда лететь, а просто отправить ее домой — кажется, если бы я предложил это, Барби бы в ладони хлопала от счастья.

«Я люблю тебя…»

Ее шепот до сих пор звучит у меня в ушах. Такой тихий, такой отчаянный. И я, блядь, не смог ничего сказать в ответ. Не потому, что не хотел. А потому, что не знал, что говорить. «Любовь» — это для меня слишком сложное слово. Слишком болезненное. После Лори я вообще думал, что выжег в себе эту херню каленым железом. Оказалось — нет. Эта мелкая коза умудрилась снова что-то там во мне расковырять. И теперь я не знаю, что с этим делать.