Запрещенные слова. Том первый (СИ) - Субботина Айя

— М-да, — наконец, произносит он, и в этом простом звуке столько плохо скрытого злорадства, что меня передергивает. — Неприятная история, Франковская. Очень неприятная. И что же ты от меня хочешь? Моральной поддержки? Или, может, финансовой? Хотя, вроде, поправь меня, если я ошибаюсь, после твоих недавних карьерных взлетов — которые, к слову, обеспечил тебя я — в последнем ты нуждаешься меньше всего.

Резник отыгрывается. За все. За тот вечер у меня дома, за то, что посмела ему отказать, за то, что Слава его публично унизил. И сейчас, когда понимает, что я точно максимально беззащитна, собирается выжать из ситуации максимум удовольствия.

— Я… я помню, ты как-то упоминал, что у тебя есть… знакомый в налоговой. На высоком уровне.

Резник хмыкает. Вальяжно, почти лениво.

— Было дело, Франковская. И что с того? Ты же не думаешь, что я буду по первой твоей просьбе дергать серьезных людей из-за проёба твоей тупой сестры? С какой радости я должен за нее впрягаться? Или за тебя? Ты же, кажется, ясно дала понять, что наши с тобой пути окончательно разошлись. Или я снова что-то путаю?

Его голос сочится ядом. Каждое слово ощущается как плевок.

Мне гадко. До тошноты. Но я заставляю себя говорить.

— Резник, я тебя очень прошу. Помоги. Если есть хоть малейшая возможность…

Он снова молчит, наслаждаясь моим унижением. Я слышу, как он там, на том конце связи, затягивается сигаретой. Шумно выпускает дым.

— Знаешь, Франковская, — говорит наконец, и голос у него становится еще более издевательским. — А ведь ты права. Возможность всегда есть. Но вот вопрос — зачем мне это? Что я с этого получу? Твою вечную благодарность? Боюсь, она мне как-то резко стала не сильно интересна. Особенно после того, как ты предпочла моей компании… хм… как ты там сказала? Кого-то, после кого не хочется отмываться? И еще одного, не слишком обремененного интеллектом размалеванного молодого придурка. Ты прям заставила меня посмотреть на тебя под новым углом, Майя. Признаю. Снимаю шляпу — крепко водила меня за нос, прикидываясь непорочной девицей.

Я сжимаю телефон так сильно, что хрустят пальцы. Дыхание перехватывает.

— Резник, пожалуйста. — Прикусываю губу. Во рту моментально становится солоно от вкуса крови. — Что ты хочешь? Чтобы я извинилась?

— Да иди ты нахуй со своими извинениями. — Он поймал волну и смакует каждое слово. — Боюсь, тебе придется решать проблемы твоей овцы-сестры как-то иначе. Например, можешь пойти отсосать своему бывшему, с которым, как я понял, у тебя все на мази. Или татуированному сопляку. Раз они тебя так знатно трахают, пусть теперь и проблемы твои разгребают. А меня, будь так любезна, больше не беспокой. Особенно по таким пустякам.

И он бросает трубку.

Я еще несколько секунд стою, прижимая телефон к уху, не в силах поверить в то, что только что услышала. Короткие гудки отдают в голову вместе с его последними словами, грязными, мерзкими, от которых хочется вымыться с хлоркой.

Медленно опускаю руку. Меня трясет. Мелкой, противной дрожью. Как будто из меня вынули все кости, оставив только дрожащую, униженную оболочку.

Захожу в квартиру. Ноги ватные, едва слушаются. Лили на кухне уже нет. Наверное, ушла к матери в спальню. И это хорошо. Не хочу ее сейчас видеть. Никого не хочу видеть.

Запираюсь в ванной, включаю холодную воду, долго умываюсь, тру лицо руками, пытаясь смыть с себя грязь телефонного разговора. Но он въелся под кожу, и как будто даже отравил кровь.

Потом иду на кухню. Сажусь у окна, в свое любимое кресло. Обхватываю колени руками, утыкаюсь в них подбородком. За окном — ночь, редкие фонари и лениво падающий снег. А внутри — пустота. Выжженная, звенящая пустота.

Пытаюсь переварить случившееся. Еще раз. И еще. Прикидываю, где взять деньги, чтобы закрыть долги сестры, если все пойдет по самому худшему сценарию. У меня есть сбережения, но их явно не хватит. Продавать машину? Да, придется. Но даже так… не факт, что покрою хотя бы половину. Залезать в сумасшедшие кредиты, чтобы перекрыть ее липовые?

Господи, да что же делать?!

Взгляд падает на лежащий на подоконнике телефон. Он светится новым сообщением.

От Славы.

«Би, все нормально?»

Коротко. Просто. Без лишних слов. И от этой простоты почему-то становится еще горше.

Пальцы сами набивают ответ: «Кино отменяется. На неопределенный срок. Прости».

Отправляю и закрываю глаза. Не хочу ему врать, но и рассказывать всю эту грязь — не могу. Не сейчас. Никогда.

Телефон тут же оживает снова. На этот раз — звонком. И опять от него. Я смотрю на экран, на имя «Шершень», и слезы сами собой начинают катиться по щекам. Я сбрасываю. Не могу. Просто не могу сейчас говорить.

Он перезванивает. Снова. И снова. Настойчиво, не оставляя ни шанса..

Наконец, сдаюсь. Принимаю вызов, подношу телефон к уху.

— Би? — его голос в трубке встревоженный, напряженный.

Мне так тяжело, что сил не хватает даже просто сдержать громкое совершенно слабое всхлипывание. Пытаюсь заглушить его, закрыть рот и нос рукой, но уже слишком поздно.

— Что случилось? — моментально улавливает Слава. — Ты плачешь?

Я пытаюсь что-то сказать, но из горла вырывается только еще один сдавленный всхлип. Втягиваю губы в рот, чтобы не разрыдаться в трубку, как последняя истеричка.

— Би, — его голос становится тверже, настойчивее. — Говори. Что произошло?

А я… просто не могу.

Боюсь даже рот открыть, чтобы не вывалить на него всю эту мерзость.

И свое отчаяние.

— Би, не молчи, пожалуйста, — в голосе Славы проскальзывают какие-то новые, незнакомые мне нотки. Почти… нежные? — Я же слышу, что что-то не так. Расскажи мне. Ну же.

И меня прорывает.

Я рассказываю.

Сбивчиво, путано, глотая слезы и слова. Про отца. Про Лилю. Про Игоря. Про налоговую.

Про звонок Резнику. Про его слова. Про все. Вываливаю на Дубровского весь этот ужас, всю эту грязь, всю свою боль и отчаяние. Не знаю, зачем я это делаю. Может, потому что он — единственный, кто сейчас готов меня выслушать без всяких встречных условий. Или потому что он Шершень — тот, кому я с самого начала доверяла даже самое сокровенное.

Слава молчит. Слушает. Не перебивает. Только иногда я слышу в динамике его тяжелое дыхание.

Когда я, наконец, замолкаю, выжатая до последней капли, он тоже молчит еще несколько секунд. А потом его голос, серьезный, даже жесткий, разрезает тишину:

— Скинь мне все данные на свою сестру. Паспорт, все, что есть. И все документы, которые она тебе дала. Прямо сейчас.

Я опешиваю.

— Слава, не надо, — шепчу я. — Я не хочу тебя в это впутывать. Это… это мои проблемы. Я сама…

— Би, — его голос становится еще тверже, в нем появляются стальные нотки, от которых у меня по спине пробегает холодок. — Я не спрашиваю, хочешь ты или нет. Просто сделай, что я говорю. Иначе я, клянусь, найду тебя меньше чем за полчаса, приеду и сам все у тебя заберу. Ты меня поняла?

Его настойчивость и эта неожиданная безапелляционность почему-то не пугают, а наоборот — придают сил. Как будто рядом со мной появился кто-то сильный, кто-то, кто готов взять на себя хотя бы часть этого неподъемного груза.

— Хорошо, — выдыхаю с дрожью, и снова всхлипываю. — Сейчас все пришлю.

— И еще одно, Би, — его голос на мгновение смягчается. — Не плачь. Слышишь? Все будет нормально. Отлично вряд ли, хорошо — не факт, но я постараюсь. А вот «нормально» я гарантирую.

Я киваю, хотя он и не может этого видеть.

Почему-то очень успокаивает, что он не обещает золотые горы и райские кущи просто по щелчку пальцев, а озвучивает то, что может быть реальным. В этом трешаке меня любое «нормально» сделает абсолютно счастливой.

Хотя, честно говоря, я понятия не имею, как и чем он может помочь. Но переспрашивать точно не буду.

— Спасибо, Слава, — говорю шепотом, в котором до сих пор проскальзывают рваные вздохи.

— Да пока не за что, Би, — отвечает он. И снова деловито командует: — Разбирайся с документами. Я жду.