Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 1
Я вспоминаю дрожащий голос Сэма, когда он позвонил по трансатлантическому телефону, чтобы сообщить о смерти Стива: «Когда Стив увидел эту фотографию и понял, что он конченый человек, он выпил бутылку виски и отправился на своей машине для встречи со мной».
Однако в настоящее время в живых не осталось никого, кто знает точно, что случилось со Стивом в 1939 году, кроме Сэма и меня и, по-видимому, Элфриды Салливен.
Полный смысл этого потрясающего факта внезапно стремительно пронесся в моей голове. Как узнала Элфрида? Как давно Она знает об этом? И кто бы мог рассказать ей об этом?
— Как поживает Элфрида? — донесся голос Алисии из спальни.
— Прекрасно. — Я был в таком потрясении, что едва мог говорить. Сделав большое усилие, я попытался разобраться в фактах.
Возможно, после смерти Стива его жена Дайна подняла шум. Но это казалось маловероятным: она была слишком огорчена, чтобы устраивать неприятные публичные сцены. Ей было трудно обсуждать смерть Стива даже с самыми близкими друзьями. После ее смерти в Дюнкерке в 1940 году только два человека, по-видимому, знали всю историю. Один — это Алан Слейд, ее сын от Пола Ван Зейла, а другой — Тони Салливен, младший брат Скотта и второй сын Стива.
В то время я был в Англии и встретил их обоих в Лондоне. Эмили телеграфировала, что она хочет взять на воспитание трех младших детей Стива и Дайны. Алан и Тони едва вышли из школьного возраста, и им было трудно заботиться должным образом о своих младших сводных сестре и братьях, и для них было бы лучше всего принять предложение Эмили. Но Алан согласился неохотно. Ему не нравилась идея отправить детей со мной в Америку. Однако Тони, который, так же как Скотт, после смерти матери воспитывался в доме Эмили, убедил его, что Эмили обладает непревзойденным талантом приемной матери.
Несмотря на то что в конце концов мы пришли к согласию, произошел неприятный разговор, и даже после достигнутого соглашения Тони все еще хотел рассказать детям, что я виновен в смерти их отца. Мне едва удалось убедить его не делать этого, ссылаясь на то, что дети едва ли согласятся поехать со мной в Америку, если узнают, что я убийца их отца и что было бы гораздо лучше не поднимать этот вопрос. Тони (во многих отношениях глупый мальчик) продолжал упрямо настаивать, что десятилетние Эдред и Элфрида достигли того возраста, когда уже могут узнать правду, но Алан (который был гораздо умнее) увидел логику в моих доводах, и в конце концов они согласились хранить молчание.
И Алан, и Тони были убиты в 1944 году, и насколько мне известно, они умерли, не сказав обо мне ни слова ни Эдреду, ни Элфриде, ни Джорджу. Дети, воспитанные Эмили, вежливо относились ко мне во время их пребывания в Америке, и даже после их возвращения в Англию они готовы были провести летний сезон в моем доме в Бар-Харборе. Однако в январе 1948 года в день восемнадцатилетия близнецов они вернули мне чек, который я послал им в качестве подарка, и с тех пор я не получал от них никаких известий. Я был удивлен такой неучтивостью и объяснил ее тем, что эти дети трудные и, кроме того, восемнадцать лет — это такой возраст, когда многие подростки ведут себя странно. Мысль о том, что они узнали тайну смерти своего отца, приходила мне в голову, но я отбрасывал эту идею, потому что был уверен, что никто не может рассказать им об этом. Это невозможно.
Однако это случилось.
Я попросил соединить меня с сестрой в Веллетрии.
Чтобы связаться с Эмили, потребовалось некоторое время, и, наконец, я взял трубку.
— Корнелиус? Дорогой, почему ты звонишь? Что-нибудь случилось?
— Эмили, ты что-нибудь говорила после войны английским Салливенам о моей ссоре со Стивом?
— Твоей ссоре со… — нет, ничего! Я только сказала, что у вас были разногласия, которые привели к тому, что Стив покинул Ван Зейлов и основал новое дело в Лондоне. Корнелиус, что все это значит? Твой голос звучит очень огорченно. Что случилось?
— Элфрида только что обвинила меня в убийстве ее отца.
Наступило гробовое молчание.
— Разумеется, это клевета, — сказал я, — и я пытаюсь разобраться, откуда ветер дует. Мнение Элфриды, по-видимому, сформировалось, когда ей было восемнадцать, но к январю 1948 года не осталось никого в живых, кто мог бы дать ей такую извращенную версию событий. Конечно, если ты сама не сделала некоторых неверных заключений о прошлом и затем тайком от меня не написала близнецам на их восемнадцатилетие…
— Я не делала этого!
Я на секунду почувствовал глубокое облегчение, но затем мое замешательство усилилось.
— Я напишу Элфриде, — сказала Эмили решительно. — Я очень огорчена. Ненависть разрушительна. Элфрида, должно быть, очень несчастна.
Это было типично для Эмили. Как обычно, она отбросила суть вопроса и увязла в его моральной стороне. Меня не беспокоили последствия ненависти. Меня не беспокоило даже, что Стив Салливен ненавидел своих младших детей. Меня беспокоило, что Стив был также отцом Скотта. Если кто-либо сообщил Элфриде совершенно новый взгляд на прошлое, то ни что не может помешать ей передать это своему сводному брату в Нью-Йорке? И что помешает Скотту поверить ей и отвернуться от меня? Разумеется, я воспитал Скотта и внушил ему свой взгляд на прошлое, но допустим, он разузнал, что… Я вытер пот со лба.
— Эмили, ты не понимаешь. Послушай, Эмили…
— Я сделаю все возможное, я обещаю тебе поговорить с Элфридой. Возможно, ты был в прошлом неправ, но всегда старался загладить свои промахи и, кроме того, мы не должны судить своих ближних. Мы должны оставить это Богу.
Я пришел в такой ужас, что не мог даже оборвать телефонный разговор, чтоб отключиться от всей этой теологической болтовни.
— Что, черт возьми, ты имеешь в виду?
Эмили, обескураженная, процитировала Библию:
— Не судите да не судимы будете…
— Нет, нет, не то! Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что в прошлом я был неправ? Христа ради, может быть, кто-либо также настроил тебя против меня? Я не делал ничего плохого, Эмили! Стив и я вели тяжелую борьбу, я принял ее, но начал ее он! Я только защищался!
В телефоне что-то загудело.
— Эмили!
— Да, дорогой.
— Послушай, что произошло дальше? С кем ты разговаривала? Кто меня оклеветал? Кто…
— Если ты так невиновен, почему ты так паникуешь?
— Я не паникую! Я просто… ну, по правде говоря, я беспокоюсь о Скотте. Я не хочу, чтобы он волновался из-за истеричных обвинений Элфриды. Ты знаешь, как я люблю его и как он любит меня. Это будет тяжело для нас обоих.
— Ох, ты не должен беспокоиться о Скотте, — сказала Эмили и, как бы чувствуя, что это утверждение требует объяснения, добавила после небольшой паузы: — Твое отношение к Скотту показывает, что ты делал для него все возможное, Корнелиус. Я горжусь тем, как ты заботился о нем, когда он был таким беспокойным трудным мальчиком четырнадцати лет, и твое воспитание дало такие прекрасные результаты. Ты можешь также этим гордиться. Это делает тебе честь.
