Лэрри Макмуртри - Чья-то любимая
В ту ночь они с Оуэном подрались. Никто не знал, что у Шерри было ружье. Она выстрелила, и пуля, случайно попав в Винкина, сразила его насмерть. Выстрела, насколько мы помнили, не было слышно. Но все в мотеле сразу же услышали отчаянный вопль Шерри. В этот момент мы все сидели в кафетерии, а в мотеле было всего два этажа. Этот нечеловеческий крик раздался над нашими головами как какая-то трагическая ария. Только это было куда ужаснее любой арии – мы все сразу же осознали, что наши мелкие беды просто ничтожны. Потом по лестнице сбежал Оуэн, держа на руках умирающего мальчика. Оуэн сломя голову помчался в ту самую больницу, где мне накладывали швы на мизинец. Но было слишком поздно. Больше Шерри никогда не работала. Да и никто из тех, кто слышал тогда ее крик, не смог бы себе этого и представить. Шерри не умела воспитывать своего сына, но материнское чувство у нее все-таки было, и пережить своего собственного ребенка она не захотела. Восемь месяцев спустя, с большим знанием дела и с присущим ей умом, Шерри отрезала резиновый шланг от пылесоса и с его помощью отравила себя газом в своем собственном «БМВ», сделанном по ее заказу. Радио она не выключила. Это произошло в Беверли-хилз, в ее гараже, рассчитанном на семь автомобилей.
ГЛАВА 4
Не знаю, как нам удалось закончить съемки этого фильма. Собственно, в полном смысле этого слова, мы их не закончили, что стало очевидно после просмотра. Когда погиб Винкин, нам оставалось отснять еще несколько эпизодов, и мы это сделали. Голдлин Эдвардз набрался смелости и попытался пошутить, правда, шутка его получилась несколько мрачноватой. Он предложил дать фильму другое название, а именно «Зомби на пограничной территории». Никто даже не улыбнулся.
Я возненавидела средства массовой информации еще до того, как они начали свои наезды на нас. Всем нам было жаль Винкина. Но его гибель вызвала такую шумиху в прессе, которой все мы были возмущены. Создавалось впечатление, что все, случившееся с этим маленьким мальчиком произошло только потому, что он вырос на Беверли-хилз и был сыном суперзвезды. Нигде даже не упоминалось о том, что насилие в семьях – вещь повсеместная, и жертвами его часто становятся дети. Мне же казалось, что смерть – это вообще некая случайность, и я была против того, чтобы делать эту трагедию публичной.
Конечно, Оуэн уехал тогда же, когда уехала Шерри. Местная полиция никакого громкого шума из-за них не поднимала. А потом, два дня спустя, полиция задержала Зака, у которого обнаружили немного кокаина. И на беднягу обрушились с такой силой, словно это зелье изобрел он сам. Думаю, местному населению мы уже здорово надоели. Интерес к нам пропал, а времени подумать о всех наших дебошах и бесчинствах, еженощно происходивших в мотеле, у этих людей было достаточно.
Результат оказался весьма печальным: Заку оставалось доснять всего две сцены. Я думаю, тот злосчастный кокаин он не принимал – носить его при себе было для него просто вживанием в образ. Мистер Монд привел в действие некоторые рычаги, и нам удалось вызволить Зака из тюрьмы. Мы досняли сцены, в которых он был занят, и отправили его домой в Лос-Анджелес. Но все это отразилось на нашем фильме. В своих последних двух сценах Зак уже был сам не свой. Как будто выскочила какая-то пружина, на которой он держался. Он даже внешне изменился.
В последние десять дней съемок у меня – да и у всех остальных – так упало настроение, что, казалось, нам из этого состояния просто не выбраться. Один раз я даже ударила Джерри, когда он, наверное, в десятый раз заявил, что жизнь Винкина все равно уже была сломана. Конечно, Джерри говорил так только потому, чтобы хоть как-то облегчить себе душу. Но я не считала, что у бедного мальчика действительно была такая уж ужасная жизнь. И потому я Джерри ударила.
В тот самый день я от тоски закрутила роман с Голдином. По отношению к нему, бедняге, это было очень нечестно – одному Богу было известно, в каком скверном состоянии я пребывала. И очень скоро все его недостатки – самые обычные – сделались для меня олицетворением всей мирской скверны. Но я просто не могла больше оставаться такой одинокой в этом мире, а кроме того, Голдин все же вызывал у меня какое-то теплое чувство, чем-то схожее с материнским. По крайней мере, к этому времени он уже был разведен, так что оттого, что я с ним спала, ничья семья не страдала. Но, невзирая ни на что, все это было скверно.
И когда наконец, в один туманный августовский день, мы вернулись в Голливуд, я решила порвать наши отношения. Я его поблагодарила, попробовала объяснить то, что, как я надеялась, он давно уже понял сам – что тогда он был мне очень нужен, а теперь – увы, нет. Все это я попыталась изложить Голдину на ступеньках моего дома, когда мы к нему подъехали. Именно тут я осознала, что мне не хочется, чтобы он входил в мой дом, вносил туда свои сумки. Мне очень не хотелось, чтобы Голдин связывал со мной какие-то надежды. Если бы я только разрешила ему внести сюда свои вещи, мне потом пришлось бы много месяцев, а может и лет, потратить на то, чтобы он их унес. И потому поступить сейчас по-другому я просто не могла: все надо было прекратить тут же и сразу. Мне было очень нелегко, потому что Голдин относился ко мне в высшей степени благородно. У него были такие же мягкие голубые глаза и такое же лицо, как у Сэмми.
– О Голдин, ты ведь знаешь, как это все было, – сказала я. – Не надо тебе входить в мой дом. Но любовь моя остается с тобой.
Голдин по природе своей не был борцом. Глубокая обида отразилась в его голубых глазах.
– Каким же образом остается у меня твоя любовь? – спросил он и слегка повел плечами. А потом поднял свои сумки и стал спускаться с холма.
Конечно, этим дело не кончилось. Голдин вернулся, мы с ним с трудом договорились на какое-то время сохранить наши отношения. Потом я нашла для него работу, крайне необходимую ему для уплаты алиментов.
Когда по окончании этого контракта Голдин вернулся, у него уже была новая подруга. А у меня была возможность многие годы на деле доказывать ему, что моя любовь действительно все время оставалась с ним. По крайней мере, часть ее – хотя, на самом деле, очень большая часть.
И тем не менее, когда бы Голдин на меня ни смотрел, его глаза неизменно выражали глубокое замешательство. К счастью, он отличался на редкость крепким здоровьем и потому никак не мог меня убедить, что стал одной из моих жертв.
В ту самую минуту, как ушел Голдин, я тотчас же отправилась навестить Джо. После больницы он уже с неделю был дома. После многих попыток мне один раз удалось с ним поговорить, и тогда голос у него был довольно бодрый.
Сейчас, подойдя к его дому, я сначала украдкой на него взглянула. Джо был виден в окно. Он сидел в кресле и читал «Плейбой». С тех пор, как мы расстались, он похудел больше чем в два раза.
