Тереза Ревэй - Жду. Люблю. Целую
— Сегодня вечером мы узнаем больше. Должны объявить о новой денежной реформе. Интересно, что там американцы выдумали.
— А также узнаем, как отреагировали русские на все это, — добавил, поднимаясь, Хоффнер. — Хорошо, господин Селигзон, что касается наших дел, то будем ждать и надеяться.
— Скажите, вам удалось узнать имя претендента на универмаг, того, кто прячется за этим анонимным обществом?
Что-то заставило Хоффнера поколебаться. Позже адвокат спросит себя, откуда у него взялось это странное предчувствие? В первый раз он ощутил желание морально поддержать своего клиента. Феликс Селигзон был в возрасте его сына, погибшего в России, под Сталинградом.
— Речь идет о человеке, который теперь живет под Мюнхеном. Неком Курте Айзеншахте.
Феликс побледнел.
— Вы удивлены? Вы знаете этого человека?
— Нет, — прошептал тот, стараясь успокоиться. — К счастью, нет. Но его имя мне, увы, давно знакомо.
Пожав руку проводившему его до дверей адвокату, Феликс, держась за перила, спустился по лестнице. Курт Айзеншахт. Зять Макса. Ему не верилось. Почему Макс ему ничего не сказал? И тетя Ксения? Как они могли забыть об этом? Он ощутил горький привкус во рту. От него скрыли правду. Люди, которые пытались его защитить. Но почему?
Было около шести часов вечера. Из окна квартиры Макса Линн Николсон смотрела на людей, которые бежали через площадь. Магазины закрылись несколько часов назад. Известные своей хладнокровностью берлинцы вот уже который день были охвачены тревогой.
— Им страшно, — сказала она.
— И они, без сомнения, правы.
Макс повернул ручку громкости радиоприемника. Напряженный голос комментатора наполнил комнату. Многие жители проводили время, сгрудившись возле радиоточек. Весь Берлин, казалось, затаил дыхание. Последствия денежной реформы были для них более драматичными, чем для немцев в Западной Германии, которые избежали судьбы находиться между двумя огнями.
— Первый закон, касающийся немецкой денежной реформы, разработанный совместно военными правительствами Соединенных Штатов, Великобритании и Франции, вступил в силу 20 июня. Обменный курс старой и новой валюты составляет десять к одному. Новая денежная единица получила название Deutsche Mark[32].
Ногти Макса скребли край стола. Он тоже нервничал, в первый раз отчетливо осознавая, что он, да и весь Западный Берлин — лишь крохотная песчинка посреди огромного красного моря, над которым реяло знамя с серпом и молотом. Комментатор между тем продолжал:
— Новая денежная реформа пока не коснется западной части Берлина. До тех пор пока не будет определен ее статус, там остается в обращении старая денежная единица…
Макс выключил радио. Они долго сидели молча.
— И что теперь? — спросила Линн, садясь.
— Я опасаюсь наихудшего. Русские никогда не допустят, чтобы союзники реформировали экономическую и социальную сферы Берлина.
— Начинается новая эпоха. Комендатура не работает с тех пор, как американцы и русские не смогли прийти к соглашению. Елизаров ясно выразился: если союзники не откажутся от своих германских проектов, то русские сделают все, чтобы они убрались из этой страны.
— А мы останемся заложниками, — проворчал он.
Линн пригладила волосы. Она всегда так делала, когда была очень встревожена. На ее лбу образовались морщинки, делая ее старше. Макс представил, какой она будет, когда ей исполнится тридцать лет. Наверное, у нее всегда будет стройная фигура, тонкие черты строгого лица, почти надменного. И такая же легкая загадочная улыбка, не исчезающая даже тогда, когда они занимались любовью.
— Тебе лучше вернуться в Англию, — сказал он. — Один Господь знает, что может произойти. Некоторые уже складывают вещи. Нас более двух миллионов в трех западных секторах, а солдат, способных нас защитить, только шесть с половиной тысяч. Русских военных в три раза больше. Это только в их секторе. А если еще добавить триста тысяч человек в Восточной Германии… Это очень опасная ситуация.
— Мне нечего делать в Англии. Здесь, по крайней мере, не скучно. И потом, я не хочу оставлять тебя.
— Глупости все это…
Он поднялся, все больше раздражаясь. Линн почувствовала, как сжалось ее сердце. Тем хуже для нее. Сама захотела поиграть с огнем. Наивно было верить, что она сможет стать исключительной женщиной в жизни Макса фон Пассау. Оставалось только сдерживать чувства, показывать, что не придает их связи большого значения. Между прочим, насыщенная, но очень короткая глава в ее биографии. «Идиотка!» — сказала она себе, понимая, что по уши влюблена в этого человека, хотя никогда не говорила об этом вслух.
— Они закроют границы, чтобы задушить нас голодом, — прошептал Макс, открывая окно. — Как уже попытались сделать это в апреле.
— Тогда это не сработало.
— Это была просто разведка боем. Теперь все будет серьезнее. Я сомневаюсь, что мы сможем долго продержаться. Я сомневаюсь также, что мы представляем интерес для западных стран.
— Тогда уезжай сам, раз ты такой пессимист! — рассердилась Линн, вспоминая о доверительных беседах между американскими и британскими генералами. О рапортах, которые она каждый раз печатала на машинке по ночам. О великодушном характере одного молодого советского военного, назначенного уполномоченным по связям с союзниками, согласно договору Робертсона-Малинина, который был не кем иным, как Дмитрием Куниным, сыном генерала Кунина, вернувшегося в Ленинград. Друга Макса, которого тот так ценил и уважал.
Он не ответил и повернулся, чтобы посмотреть на нее. Воротник его белой рубашки был расстегнут, руки засунуты в карманы, плечи опущены, волосы не причесаны. Он походил на подростка.
— Если я уеду, уедешь со мной? — спросил он хрипло, чуть слышно.
Линн вздрогнула, охваченная волнением, которое, впрочем, скоро сменилось усталостью. В глазах отразилась боль, предвестница мигрени. В атмосфере ощущалось что-то тягостное, предвещавшее грозу. Как она была бы счастлива, услышав этот вопрос несколько месяцев назад! Тогда бы у нее хватило храбрости и легкомыслия рискнуть и поверить в то, что их отношения могут существовать и вне Берлина. Теперь же она почувствовала себя словно оцепеневшей от тяжести груза, свалившегося на плечи. Разве этот человек предпринял хоть какое-то усилие, чтобы попытаться ее понять? Догадаться, чего она хочет, каковы ее желания? Она рассердилась на него за этот внезапный импульс. Она заслуживала лучшего, того, чего Макс не мог ей предложить, а этот его вопрос родился просто из неуверенности, которая обволакивала город на протяжении нескольких недель. Мужчины, как правило, бездействуют до тех пор, пока их не загонят в угол. Только женщины осмеливаются предвидеть. Заботиться о завтрашнем дне стало для нее второй натурой. Или Макс все еще не знал, что их судьбой распоряжаются другие? Линн была в курсе дебатов между генералами Клеем и Робертсоном и их штабами: английские и американские военные не уйдут из Берлина. Клей сказал, что скорее отправится в сибирскую ссылку, нежели покинет этот город. Она любила Макса фон Пассау, но она выбрала службу своей стране. Для британки, которая видела, как враг бомбит ее землю, это были не пустые слова. «Возможно, это единственное, что спасает меня», — подумала она.
