Владимир Шибаев - Серп демонов и молот ведьм
А тут еще вот что. Вохру Горбышу и господину слесарю пробраться за бастионы «Вонь-завода» оказалось весьма непросто. Будет охота – суньтесь сами. Во-первых, как и везде в приличных местах и для порядочной публики, – достойный фейс-контроль. Если рожа твоя не хамская, ухмылка – детская, на ушах у тебя не качаются миллионные брулики или топтаные кроссовки для вывертов и кривляний, а в носу серьга висит прямо и кисло, а не как пристало раненному в мягкую ткань пирату, можешь вполне, если станешь напирать в спины, да еще толканешь какую малолетку в недопитую поллитруху дорогущего шампанского, – вполне получишь раз и еще – эх! раз, и еще – эх!., не только по фейсу от угрюмых мужиков, механически вращающих кулачинами под присмотром управляющего этими манекенами вертлявого жидкозадого педагога.
Далее, «Воньзавод» – это, сами понимаете, просто ловкий фокус слова и пьяная фигура речи, а на самом деле под обидно невзрачным фантиком кроется карамелька с такой начинкой, что и привычный к надоевшей дури обомлеет, оборзеет, облюбуется, а потом и обоблеется и обмоется в чистом, пахнущим женским шипром мужском уголке. Это раньше, тогда еще, когда синие и алые звезды любили ночами и утрами сверкать над городом и хозяин города и пригородов, спокойно трясясь, вкушал роскошными ноздрями фимиам замов и чудесный порошок и у него мохнатые обезьяньи брови танцевали гопачка и летку-енку, это тогда еще встречало путешествующего на дальних подступах, возле приречных лачуг и прибазарных сараев, огромное смрадное облако, стозевно и лаяй. Мимо легкого на ногу путника или забывшего нужный адрес путаника в ужасе шарахались и рассыпались из этих мест шавки всех пород, отожравшиеся на людской нищете и глупости крысаки, и стремглав разлетались, будто крылатые мыши, коты, даже не поводя носами в сторону визжащих мокрых кошаток.
Место это было дикое, «Жиркомбинат». Беспрерывным похоронным церемониальным караваном сновали внутрь полные спелой взбесившейся нечисти, а обратно – пустые короба на вращающихся колесах, и «комбинат» наполнял городские небеса и низинные, еще с неостриженными садами, просторы невыносимой для любого подсолнечного создания вонью.
Дело было вовсе не в том, чтобы обеспечить богатой державе впрок, на случай возврата темноты или святых ценностей, свечной запас или завалить сельские прилавки в перекладку с осточертевшими крабами налитыми коричневой слизью шматками мыла, больше напоминавшими готовый хозяйственно взорваться тротил. Тут виноват, видно, был все же заведенный порядок, когда бездомная, готовая обезуметь и вцепиться тварь, отправлялась на переплавку, неустойчивый, подозрительно занятый элемент – на сто первый километр, а тогдашний Антон Антонович – на книжный абонемент, чтобы установить редкое дефицитное сочинение собраний в очередной упорядоченный неразрезанный взглядом ряд.
Знаете, мы бы не стали, пожалуй, сильно клясть те непорядки: дело прошлое. И глядя нынче слезящимися гнойными глазами на вопли колченогих старушенций, костлявой стеной встающих на защиту зверушек, на пожилых гарпий, похоронивших уже по три-четыре мужа на ближних и дальних погостах, а теперь слюной и клюкой тычащих в рожи бусурманам, загоняющим мурлыкающих бесхозных тварей в новые короба, – глядя на это, сказали: возьмите, бабушки-тетушки, по одной этой живой душе в свои кислые от щей хоромы с обвалившимися от пьяных соседей потолками и с покосившимися от грома подростковых магнитофонов стенами – и взлелейте. По одной – больше не надо, и даже не из-за «каждой твари – по паре», а чтобы, сплотившись, обильные старческие и зверушкины струи не затопили низлежащие холмы. Нет, будут шерстить и костерить на склоне никчемной старости и так ни бельмеса не смыслящую, кроме бакшиша, власть и позорить и обливать помоями и вонью волооких молодух и беззаботных саблезубых молодцов – с опаской косясь на стаи страшных псов, вальсирующих по краям поселковых отшибов и районных трущоб и глядящих на этих кончающихся на пороге их века юннатов капающими кровью глазами.
Теперь уже, слава времени, смрадного облака нет, а среди упакованной в плотные выхлопы машинных немолочных стад непомерной площади высится бывшая махина «Жирового комбината» – «Воньзавод», или проще «Музей зрящных искусств».
И вот Горбыш и господин слесарь, подъехав к оному и отойдя с опаской от перегретой мотоциклетки, осмотрелись, и глаза их, четыре, не найдя зацепки, поднялись по шершавокоричневой оболочке музея вверх. Там Горбыш узрел голубей, тужащихся метко посрать на него, а слесарь – прекрасный белый строй полураспахнутых к осеннему небу окон, куда вилась малозаметной конструктивистской выкрутасой изломанная и порочная, то есть с порожками, пожарная лесенка, достойная уже и персональных пенсий. К этому старозаветному приспособлению и прицепили налетчики свои руки, а потом и ноги и, устилая себе путь ровным матом, прибыли к окнам.
Через открытую боковую фрамугу Горбыш со товарищи и спланировали в залу, лишь чуть звонко зашибив копчики. Но не волнуйтесь, копчики у слесарей – что другие колокола, чуть позванивают низкой нотой в клозетах, и вдарить по ним – другой опытный слесарь и не заметит. Эффект от прибытия гостей был один – мертвецкое молчание.
Так внезапно они вперлись на решающий лежбище-сход перед наступлением авангарда на шаткие церковные стяги, что ни один из почтеннейших адептов всемирного художественного жеста не мог вымолвить ни бе, ни ме ни на полузабытом родном, ни на каком ином мертвом языке. Разув рты, на прибывших «сатанистов» вперились и главный лондонец «сэр» или «пэр» Пшедобжски, и Гриша уже «три процента», потому что инфляция, и районный рукопожатель творцов Мафусаил Скирый, и некоторые другие адепты, до полудюжины. Все они расположились «лежа-прогнись» на подушках, прямо на заплеванном до чистоты паркете бывшего завода, каждый был – кто поверх служебного костюма, мантии или песцового манто – закамуфлирован римской нестиранной с неронов тогой, а кто и босиком, с украшенными синей краской ногтями. На сходку приглашено оказалось и телевидение: сбоку сияли лампионы, и пара операторов совала свои носы в шуршащие вздор телемониторы; ведь главное у инсургентов было всегда – жест беспробудного отчаяния, воспарение в социальную бездну и падение к высотам международных стандартов, а без тренькающих телекамер все это мишура, все равно что взлетать, забыв павлиньи перья и хвост в камере хранения Шереметьево-2.
Перед каждым присутствующим на лежбище красовалась табличка с обозначением ипостаси, не обязательно с ФИО. Например, перед пустой пока подушкой видна была наклейка на ножке «Несравненная Лизель, спонсор всея», а перед возлежащим рядом и одетым, похоже, кроме тоги только в плевки и нагрудную шерсть значилось «Великия маг АКЫН-ХУ, буйный членистоног волшебства и вдохновенья».
