Владимир Шибаев - Серп демонов и молот ведьм
Пронзительно и нагло, прямо как бомба посреди качающейся по телевизору толпы в Пешаваре, раздался еще один звонок, и вохр Горбыш вальяжно и неспешно вытянул из кожаного пальто страшно матерящийся детским гнусавым голоском в виде вызывного сигнала мобильник, выданный недавно Горбышу под расписку начальником кадров.
– Але! – важно сообщил вохр в трубку. – Слушаем. Кто? Моргатый? Чего? Не соединяют нарочно. Срочно сообщить кадровому начальнику или… Черепу… По важному делу газетной необходимости? Я на мотке. Ну… Миша? Какая Миша… Вот те на… Святой отец?
Потом отнял от ушей трубку и обреченно сказал:
– Вот те и Миша. Этот сидит со святыми отцами, кагор ради газеты глушит. Рай расчерчивают. Беги, говорит, по команде доложи, чтобы ждали сенсаций. Щас, побежал Горбыш другим щавеля за щеку дожить. Вот он и Миша в сосновом бору, в подвале научного каземата. Так, план! Слушайте все, говорит радиоточка советского союза… Вы, бабоньки, никуда вы не в клоаку, это мы со слесарем сладим, а тикайте-ка… по-бабьи… Типа, а ну-ка девушки… А ну-ка, вышли. Вышли в комнату свиданий. А вы, гражданин, чайку пока сами выпейте… после контрольного выстрела-то.
Через десять минут четверо заговорщиков опять появились на кухне, и хозяйка сказала Ашипкину твердо:
– Сиди здесь пока. На связи. Останешься на телефоне за барышню-коммутатор. Жди отца-обозревателя, мы скоро будем. По закладкам не шастай – денег дома нет ни полушки, все на стиральный порошок сволочной протратила.
И четверка испарилась, щелкнув входной дверью, а господин Ашипкин на секунду впал в прострацию, откинувшись на стуле и заложив руки за головенку. Две слезы, пахнущие осетром, окропили его щеки, и он вперился в природу за окном.
Впрочем, природа никоим образом не споспешествовала предприятию заговорщиков. Ветер выдувал у вцепившейся сзади в мотоводителя Фирки все тепло с шеи и щек, она прильнула к кожаной его спине, зажмурилась и так мчалась, ощущая, будто дьявол несет ее, страшно урча и грассируя рокотом баса, куда-то в неведомую дикую даль, чтобы читать и читать ей там потайные письма свои с плохими словами. Да и Альбиночке Хайченко было не сладко. Она зарылась в предусмотрительно прихваченную из дома старую зимнюю шинель отца, еще подполковничью, и забилась в низкий шалаш мотоциклетной коляски, где пахло морем, солдатским потом, змеящиеся ветры срывались с рокочущих волн, свистело немного в ушах, Альбинка жадно вдыхала шинель, пытаясь поймать материны духи, а потом разрыдалась, вытирая слезы и губы о грубую шерсть.
Когда мотоколяска наконец сбросила ход и вовсе встала, Фирка, не отпуская сжатого в объятия водителя, сунулась сзади носом в его шею и прошептала:
– Ладно, буян. Поедем к тебе скоро в хату, баньку топить. Согласна. – И коляска укатила.
Так попали две женщины в научную обитель. Возле пропускника с выломанным турникетом они были обласканы дежурной теткой, хорошо знавшей свое дело. Та пощелкала по служебным клавишам и просипела морской сиреной:
– Алик, тут к тебе до подвала две. За рыбкой. Дама виней и дама крест. Жди в своем подполе, спускаю, – и быстренько объяснила, как попасть к нижним холодильникам в бывшее бомбоубежище, где сталинские соколы в свое время ковали открытия и где теперь кончается институт Земли и начинается институт подземелья. Алик открыл перед вертящимися посетительницами тяжелую дверь и оглядел их такими же глазами.
– Икра берете? – спросил. – Красный свежий. Или пробоваете.
– Там видно будет, – игриво вращаясь перед бусурманом, пропела фальшивая Фирка. Фальшивка Алику понравилась.
– Ну, ходи, – пригласил он дамочек. – Оптом даете… берете или розниц? – пошутил.
– Ты хозяйство покажи, кефаль-кету-кижуч, ледяную рыбу, – бравурно возмутилась Фирка, стреляя в бусурмана глазами сразу с двух стволов. Этих подпольщиков она представляла по редакционным письмам и некоторым южным хинкальным и знала, где прячут они свои чувства.
– Ну показывай свою империю запахов, тут у тебя, небось, на сто рублей не набьется.
– У кто, у мена? – возмутился хозяин подпольных морских угодий. – У мена тут на тыщу таких баб как ты каждый день. Вон, сматри, один осетра лижит двадцать рожа халадильник, свижайший. Пробивать будищ?
Фирка просунула ладонь назад и помахала подруге: отстань и оглядись. Все случилось мгновенно. Альбиночка, слушая горячее воркование содержателя рыбного кладбища в открытом и объемистом холодильном помещении, бросилась вбок, пробежалась в легких неслышных сапожках по короткому коридорчику и сунулась в одну и другую дверку, закрытую торчащим ключем. В комнатке размером с аквариум для мальков за детским столиком сидел белый с красными рыбьими глазами Миша Годин и задумчиво чертил трясущейся ручкой на листках научные каракули.
– Выходи, – страшным шепотом заорала Альбинка.
– Зачем? – поднял глаза идиот. – Я работаю.
Тогда Альбинка вскочила в комнатку, дала аспиранту затрещину и, опрокинув столик и схватив дурака в груду, выскочила с ним в коридорчик. В дальнем отсеке подпольщик, видно, взялся щупать Фиркин даже не лифчик, а целый лиф. Стрелой пронеслась военморская дочь по фарватеру и, выпихивая заучившегося через входную тяжелую дверь, прошипела на его растерянное «А куда идти?» – «Быстро на базу. На подлодку в музей». И, натянув со всей силы, задвинула входную дверь. А затем запела вульгарное и любимое, направляясь к подруге: «Сердце красавицы… склонно… как ветер мая…»
Высунулся несколько растрепанный и зло улыбающийся кинжалами зубов Алик, и выглянула из рыбьего кладбища Фирка, заправляя кофту под юбку, и пропела:
– Ты хоть, джигит, сначала девкам по бутерброду красной намажь, чтоб губки слаще были. А то всю помаду содрал. Уж паюсной с тебя не требуем.
– А зделаим! – весело крикнул подпольщик и широким жестом пригласил Альбиночку осмотреть свои богатства. – Вот, ходи девочка, там углу краба банке сидит, бири сибе какой сможишь. Что Алик, в рыбе не знаит?
Альбиночка подошла к Фирке и шепотом сообщила: «Да». Та сделала круглые глаза:
– Дверь там прикрыла?
– Да… Нет, – в ужасе Альбиночка вспомнила, что осталась в ажиотаже распахнутой дверь в камеру-обскуру ученого Миши.
Тетки в ужасе бросились к замыкавшей ледяную камеру стальной крутящейся махине. Но было поздно. На их глазах, на расстоянии в полруки и в пол-ладони дверь мягко въехала в проем, и пространство замкнулось. За дверью, плохо слышимый, бесновался Алик, как было видно в круглое смотровое отверстие, танцующий непонятными пируэтами помесь джиги, джема и вальса, и орал:
